Анат Гарари - Рождение бабушки. Когда дочка становится мамой
Так было не всегда. Когда я была маленькой, она была по-настоящему жизнерадостной. Вокруг нас было много женщин: была Ора (мамина самая лучшая подруга) и ее мама; была Далья – соседка и ее семья, мы всегда чувствовали себя у них как дома. Но с годами Ора уехала, мама ее умерла, и с моей мамой что-то случилось – она внезапно отказалась… Она отказалась от всего. Моя мама перестала жить.
Если быть более точной, моя мама перестала жить свою жизнь и из последних оставшихся у нее сил проживала мою. Она напоминала мне нежное растение с тонким слабеньким стеблем, которое прекратило тянуться вверх и выпускать новые цветки. Вся его энергия устремляется к одному-единственному сохранившемуся цветку, чтобы удержать его как можно ближе к солнцу. Вместо ее жизни была я, я была сама жизнь.
Она спешила с работы домой, чтобы быть со мной, готовить для меня, разговаривать со мной, согревать мне, остужать мне, покупать для меня, заботиться обо мне, волноваться за меня. Я заполнила весь ее мир. Ее это питало. Меня – душило.
Как-то я попыталась познакомить ее с отцом моей подруги. Он был разведен и страшно мне нравился, большой и добрый, с широченными плечами и седой головой. Мы с подружкой представляли, как наши родители поженятся и мы заживем одной семьей. У меня наконец-то будет сестра! Она даже слышать не хотела. «Ты моя семья, мне больше никого не нужно!» Мама так ничего и не поняла.
Путешествовать после демобилизации из армии я отправилась сама. Я могла бы поехать с подружкой или с группой, но мне необходимо было побыть одной. Хоть один раз в жизни отвечать только за себя! Уже через несколько дней я начала чувствовать себя свободней, пробовала заговаривать с чужими людьми. Даже это было для меня большим событием: я заговорила с незнакомыми мне людьми, и со мной ничего не случилось, более того, мне было приятно. Кое с кем из них мне было по пути, и часть времени мы путешествовали вместе. Впервые я была с кем-то, кроме мамы, и поняла, как это здорово! Там же я встретила Амира, он меня просто околдовал. Благодаря ему я постепенно успокоилась и не только решилась присоединиться к нему, но и соглашалась забираться в места, в которых не было даже телефона.
Я не спешила домой, вернее, не хотела возвращаться. Мне было страшно вернуться и вновь быть проглоченной черной дырой, в которой меня с нетерпением поджидали те, кому я была необходима. Моей маме нужна была мама, но и мне – тоже. Я была взрослая девочка, которой нужна взрослая мама; а она все еще была маленькой девочкой, которой нужна маленькая девочка, которая будет для нее мамой. И я была для нее и дочкой, и мамой.
В один прекрасный день, через несколько недель после моего возвращения домой, я сделала так, как советовал Амир: просто собралась и ушла. Не было никаких объяснений, так как я знала, что не смогу видеть ее глаза. Я пишу эти слова, и у меня сразу начинает сильно биться сердце. Поэтому в течение долгого времени я старалась вообще об этом не думать. Как только я чуть-чуть расслаблялась, переставала управлять своими мыслями, меня начинали мучить раскаяние и жалость к ней, и с такой силой, что рука тут же тянулась к телефону. Я точно знала, что тогда произойдет – она никуда меня не отпустит: ухватится за меня своими бледными вялыми руками и не произнесет ни слова, но от ее прикосновения моя решимость, растаяв, испарится, и я останусь. Я не могу видеть, как на ее лице появляется выражение жалкой нищенки; никогда не могла!
Я ушла, потому что хотела освободиться, хотела новой жизни, хотела построить с Амиром новую жизнь, радостную и живую.
Я ушла, потому что боялась. У меня было ощущение, будто я маленькая куколка внутри большой матрешки, та самая, которая не открывается. За ней навсегда сохраняется роль вечной дочки, а все остальные смыкаются вокруг нее, прячут ее за толстенными стенами. А мне хотелось бежать вперед, вдыхать свежий воздух, раскинуть руки на всю их ширину, высвободить ноги, двигаться. Я хотела вырастить себя, а затем, когда наступит время, растить своих детей, но не маму.
Всю беременность я ходила пьяная от счастья – у меня появился новый дом; мне никто не нужен, кроме Амира и малышки в животе. Я сумела отключиться от всего. Впереди была целая жизнь! По вечерам Амир садился возле меня, клал руку на живот, и мы вместе млели от каждого ее движения. Я была счастлива! Если бы это зависело от меня, я так бы и ходила беременной. Я чувствовала себя взрослой, самостоятельной и, самое главное, свободной. Мне казалось, что так теперь будет всегда, моя новая семья не оставит места для старых воспоминаний.
Когда я рожала, я плакала – и не столько от схваток, сколько от душевной боли, я плакала обо всем. Я плакала оттого, что мама не со мной; мне так хотелось вновь, как в детстве, ощутить на лбу прохладу ее пальцев. Я хотела маму, которая обнимет и прижмет меня к себе; и мы будем раскачиваться в такт до тех пор, пока боль не отступит; и она будет шептать мне на ухо, как заклинание, только ей известные слова; а через какое-то время я перестану вслушиваться, но их приглушенная мелодия будет отзываться эхом в моем теле, как это было когда-то, когда она меня вынашивала.
Когда акушерка протянула мне Инбаль, я не побоялась ее взять, но не осмелилась взглянуть. Я родила, а мама не здесь. Теперь я сама мама. Я смотрела на Амира, который, не скрывая слез, растерянно глядел то на меня, то на малышку, и вдруг будто застыла: что я наделала? Как я объясню дочке, что ушла от мамы, что бросила ее? И как смогу рассчитывать на ее верность?
Позже, уже в отделении, я наблюдала за молодыми матерями и их мамами, и мое сердце сжималось от тоски. Все забытое всплыло, новое перемешалось со старым; моя уверенность дала первую трещину. Незаметно я начала готовиться к встрече.
Мне стала сниться мама, всегда в наброшенной на плечи зеленовато-голубой шали. Боль, стыд и тоска оказались под стать самой лучшей своднице: они вызывали ее на встречу со мной почти каждую ночь. Она расправляла свою широкую длинную шаль, и мы прижимались друг к другу, превращаясь в одно целое. Постепенно наше дыхание сливалось, становилось одним большим вдохом и выдохом. Нам было хорошо вместе: только она и я, и больше никого…
Через несколько дней, когда я с Инбаль была уже дома, произошло что-то странное. Мама опять пришла ко мне. Я чувствую запах ее тела, прикасаюсь к ее рукам, и она меня гладит. Мы опять одно целое: наши пальцы сцеплены, щеки прижаты одна к другой – нам тепло и хорошо вместе. Даже тоска, которая беспрерывно сжимает мне горло, исчезла. Но где-то далеко что-то гудит – еле различимый голос, который пытается нас разъединить; и мы еще сильнее зарываемся друг в дружку, отказываемся слышать звук, впивающийся в наш клубок. Но голос не прекращается, он нарастает, становится громче и сильнее, пока я не вскакиваю. Инбаль лежала возле меня в люльке и плакала.
Я прижала ее к груди и, глядя, как она жадно сосет, вдруг ощутила жуткий страх, а затем услышала себя говорящей – прямо произносящей вслух: «Я клянусь, что буду служить тебе до конца, тебе и только тебе».
В первый миг я почувствовала себя сильной, уверенной, но уже в следующее мгновение все перепуталось.
Теперь я уже обращалась к моей маме. «Мама, – говорила я, – мне так жаль! Моя любовь к тебе не знает границ – она со мной всегда и всюду, она неотделима от меня. Мне правда очень жаль, но я боюсь вернуться: что будет с моей дочкой, если я вдруг останусь? Я обязана вытащить ее из этой любовной петли; она будет жить иначе: лучше и полнее. Я должна обещать ей, что буду возле нее всегда. В первую очередь возле нее: сначала она, затем – все остальное». Видите, я провалилась уже на первом устроенном ею экзамене: я действительно все это сказала, но на самом деле я хотела только одного – мою маму. Чтобы она была возле меня. Рядом со мной. Вместе со мной.
Уже несколько месяцев, как я слежу за моей мамой, наблюдаю за ней издалека. Несколько месяцев я вижу ее выходящей из автобуса, покупающей продукты. Пару недель тому назад я вернулась домой в нашу квартиру, квартиру моей мамы. Себе я сказала, что пришла за своими детскими вещами – книжками, картинками, игрушками – пусть будут для Инбаль. Я рассчитывала, что мама будет на работе, но она оказалась дома. Я остолбенела от неожиданности и глядела на нее на этот раз впервые за долгое время с расстояния в несколько шагов. Она спала. Еще немного, и я бы ее разбудила. Я уже представляла, как она открывает глаза и с недоумением смотрит на меня. Но это только миг, а затем ее лицо преображается от радости, следом за которой, естественно, появляются слезы. А я выну салфетку и вытру ей глаза. И буду просто стоять и улыбаться.
Ничего этого я тогда не сделала, но, выйдя оттуда, я уже точно знала, что скоро вернусь. Я не могу толком объяснить, как именно это произошло. Может, я уже привыкла быть мамой; а может, я уже так сильно люблю Инбаль, что больше не боюсь каким-то образом ее предать. Я проголосовала за материнство. Я прежде всего мама, а уже потом – дочка. Я абсолютно уверена, что для меня на первом месте стоит Инбаль, а не мама. Это меня немного пугает, но я знаю, как уберечь себя от ошибок моей мамы. Я себе все время повторяю, что, как и она, отдам моей дочке всю мою любовь, все, что смогу, но в отличие от мамы буду стараться расти вместе с ней. Это необходимо. Ради нее, ради меня, ради связи между нами.
