Андрей Анисимов - Записки рыболова
Прошу прощение за стыдливое отступление. Остановился я на том, что варил раков и ждал гостей.
Завидев сторожа с супругой, я принялся доставать красных раков из кастрюли и выкладывать их на листы белой бумаги. Те листы, на которых надо бы стучать повесть о Гитлере. Завидев мои манипуляции, абхазская семья остановилась. В глазах женщины появился ужас, в глазах мужчины отвращение.
– Ты собираешься есть этих тараканов?! – спросил хозяин таким тоном, если бы я на его глазах заглатывал живую гадюку…
– Это же раки… Очень вкусно. – Промямлил я.
Но абхазцев и след простыл. Пришлось мне пировать одному. Свою бестактность я компенсировал на другой день, явившись в дом сторожа с огромным тортом. Этот отягощенный кремом гигант вызывал у меня не меньшее отвращение, чем раки у четы сторожа, но я съел кусок, и, радуясь, что, наконец, угодил, нахваливал торт вовсю. Но это было уже на другой день. А в день пира я все же нашел друга. Им оказался хромоватый и вислоухий пес, пришедший неизвестно откуда. Он с жадностью набросился на пустой панцирь рака и в секунду его заглотил.
Мне стало стыдно. Я нашел в посуде миску, наболтал в горячем раковом бульоне хлеб, немного колбасы, насыпал туда овсяных хлопьев и поставил перед псом. Скорость, с которой содержимое миски исчезло в его пасти, была так велика, что глаз не успевал отследить процесс. Погремев пустой миской, зверь вопросительно посмотрел мне в глаза. Не понять смысла этого взгляда мог только полный кретин. Я скормил весь хлеб, большую часть сыра, запас овсяных хлопьев, заготовленный на всю поездку, но скотине было мало. Так изголодался бедняга. Прозвал я его Жором. Жор успокоился только после того, как догрыз оставшиеся от обглоданной кукурузы сердцевины. Больше от домика пес не отходил. И в первую же ночь отработал провизию сполна. Мальчишки-таки пробрались к машине и попытались открутить эмблему «Жигулей», но были изгнаны Жором, который свирепо преследовал их до забора. Одному из бессовестных воришек он порвал штанину на заднице в тот момент, когда злоумышленник, оставив на время свой беззащитный зад псу, завис на заборе.
Столько впечатлений – трапеза, состоящая из пурпурных раков, появление ненасытного Жора – не дали стимула к литературному труду. И пообещав себе, что завтра уж наверняка засяду, я намылился на рыбалку.
Червяков я отыскал в грядках хозяйского огорода. Это были жесткие белые шнурки, привыкшие к твердым и сухим грунтам. Я отправился на речку сразу после короткого послеобеденного отдыха. Горные речки Абхазии описать легче кистью художника, нежели пером сочинителя. Они сине-голубые, как южное небо. Очень холодные, потому что текут с гор. Их изгибы и каменные перекаты просятся на полотна итальянцев. А вьющийся, колючий на ощупь и шелковистый на глаз растительный мир шепчет о вечности и терпко пахнет югом.
Я осторожно подошел к омуту. Постарался так устроиться, чтобы куст меня маскировал. Хотел присесть на камень, но почему-то не присел, и хорошо сделал. На камне что-то зашевелилось, превратилось в маленькую зеленоватую змейку и шмыгнуло в колючки. Это что-то, на самом деле весьма ядовитое существо, имеющее свое абхазское название. Русские эту змею здесь зовут медянкой. Змейка освободила мне место, но я еще некоторое время оглядывался.
Глубина омута не превышала метра. Я забросил правее. Там, мне показалось глубже, но тоже метра полтора. Течение тихо кружило и устремлялось в сторону порога. Поплавок не лежал, а немного «присел». Это означало, что свинец груза достал дна. Решил не менять глубину, а подождать. Я не имел ни малейшего представления, что за рыба может оказаться на крючке. Породу рыбьей молоди, которую спугнул накануне, я определить не смог. Для форели тут слишком тепло. Форель так низко к морю не опускается. Может быть, отловлю хариуса. Я его никогда раньше не ловил, или еще кого… Неизвестность всегда придает дополнительный шарм рыбалке на незнакомом водоеме. Поплавок дрогнул, привстал, не прекращая дрожать, и поехал в сторону. Я подсек. Круглая длинная рыбка граммов на пятьдесят, слегка смахивающая на голавля, но мягкая и мясистая, с мелкой серебристо-розовой чешуей. Я положил ее в ведерко и снова забросил. Минут через десять опять поклевка и добыча та же. В этом омуте я отловил три таких рыбки и перешел к следующему. Там вся охота повторилась. Я прошел метров двести и за вечер выудил около двадцати рыбешек.
Вернувшись домой, я был радостно облапан Жором, который прыгал на своих костлявых голенастых ногах и норовил улизнуть меня в лицо, чему я отчаянно противился. Почищенная и обжаренная рыба оказалась очень вкусной и почти без костей, что от нашего голавля ее приятно отличало. Южная ночь наступает сразу. Небо из бирюзового превращается в черное и обсыпается звездами. Начинаются концерты. Кричат цикады, им вторят древесные лягушки. Это маленькие изумрудные создания с темными влажными глазками. Днем они прячутся под листьями цитрусов, а ночью поют. Сразу после войны родители привезли меня младенцем в Абхазию. Они убегали из голодной столицы, и я был одной из главных причин их бегства. Мать устроилась работать фотокорреспондентом в «Советскую Абхазию» а для приработка ходила с отцом по деревням с аппаратом, добывая нелегкие деньги съемкой ребят в школах и вообще всех желающих. Мы арендовали домик в местечке Гумиста под Сухуми. Человеческая память странно хранит впечатления. Не много осталось в голове сюжетных эпизодов. Хорошо помню наших домашних животных. Хрюшку Минку принесли нам в подарок крошечным существом. Она тут же попала в мышеловку и жалобно верещала. Потом Минка выросла в огромную свинью, но о том, чтобы ее зарезать, не могло быть и речи. Минка стала членом нашей семьи и ходила с нами на пляж и горные прогулки. Многие полагают, что свиньи всю свою недолгую жизнь готовят себя, чтобы стать колбасой. Увы, эти мысли – ханжеское самооправдание нашей кровожадности. На самом деле свиньи очень умные, общительные существа и трогательно привязываются к человеку не меньше собаки. Перед отъездом домой в Москву мать продала свинку женщине, обещавшей сохранить ее в качестве производителя поросят. Но с первого раза это не удалось. Свинья вырвалась из рук новой хозяйки и, проделав десять километров, вернулась к нам. При расставании с ней я ревел белугой. Кроме Минки, в нашем хозяйстве прижилась коза Верка. Она тоже ходила с нами гулять на любые расстояния. Но Верка терпеть не могла моря. Когда мы залезали в воду, она бегала по прибрежной гальке, орала, не закрывая рта, и от волнения беспрестанно приседала и мочилась. В отличие от свиньи Минки, Вера угощала нас прекрасным жирным молоком. Ее тоже продали в «хорошие руки», и она так же несколько раз обрывала веревку и возвращалась к нам. Верку я почему-то любил меньше. Свинья Минка была детской душе роднее. Прекрасно помню рыжую дворнягу наших хозяев по кличке Джек. Джека никогда никто не привязывал, но со двора пес не отлучался и сторожил дом верой и правдой. Это был удивительно умный и преданный зверь с чувством собственного достоинства. Со мной он обращался терпеливо и снисходительно. Мне было четыре, потом пять лет. Наших соседей я почти не помню, но прекрасно помню запахи Абхазии и ее ночные звуки. Засыпая в вигваме, я словно уносился в детство. Только тогда к песням цикад добавлялся истошный вой шакалов. Шакалы и волки подходили к самым домам. Еще я помню рой звездочек, летящих в разные стороны. Это были удивительные создания насекомого царства – светлячки. В русском лесу в жаркие летние ночи я тоже встречал светлячков, но те сидели в траве и никуда не летали.
Засыпая на эстонской лежанке в темноте абхазской ночи, я слышал, как Жор, покружив по терраске, плюхнулся у дверей спать. Ночью он пару раз свирепо лаял и бросался куда-то к забору. Жор нес службу. В следующий вояж на базарчик ему уже покупались личные кости и требуха. Жор был поставлен на довольствие.
Три дня я провел в утренних и вечерних походах на речку примерно с одинаковым успехом, а днем стучал на машинке. Работа над повестью пошла резво. На четвертый день я сел писать с утра. Монотонность и однообразие охоты на «абхазских голавликов» мне приелась. Я решил, что первую половину дня поработаю, а после обеда покачу на Бзыбь. Эта серьезная мощная абхазская река обещала быть разнообразнее в рыбном ассортименте. Но в полдень меня прервали. Нагловатые, но доброжелательные и радушные местные начальники прознали, что у них завелся «московский писатель из Эстонии» и приперлись выказывать гостеприимство. Делать нечего, пришлось ехать с ними на торжественный обед в свою честь. Я прекрасно понимал, что моя персона хороша тем, что вносит разнообразие в их сытый быт и дает смысл и повод очередному застолью. Но вида не подавал. Напоили и накормили меня чрезмерно. День и вечер были испорчены.
На следующий день повторилось тоже самое. Я уже хотел запрятать вежливость и скромность гостя подальше и сказать этим милым бездельникам, что приехал вовсе не есть и пить, а творить. Но не успел. Мучители заметили удочки:
