Марк Ренуар - Пятьдесят три карты
- О, как мало осталось времени. Я хочу побыть с вами.
Давайте уйдем отсюда.
- Давайте.
Мы вышди в сад. Маленькие цветные лампочки едва освещали
сад и дорожку, по которой мы шли. Я взял ее под руку, и она
прильнула ко мне ближе. Мы свернули на более узкую
тропинку, по которой пришлось идти по одному и она прошла
впереди, а я следовал за ней и любовался ее фигурой,
освещенной слабым отблеском долетавшего сюда света.
Наконец, мы подошли к небольшой застекленной беседке. Она
открыла своим ключом дверь и пропустила меня вперед.
Задрапированные плотной тканью окна совсем не пропускали
света. В беседке было темно как в банке с тушью. Я
наткнулся на столик и чуть не упал, потом нащупал рукой
что-то мягкое и сел, пытаясь присмотреться, но тщетно. Было
совершенно темно. Где-то рядом я услышал дыхание Салины.
Вдруг звонко щелкнул выключатель и синий матовый свет
немного осветил беседку. Роскошное убранство этого уголка
ошеломило меня. Я сидел на широкой бархатной тахте,
покрытой чудесным персидским ковром. Рядом стоял маленький
круглый столик с цветами в хрустальной вазе, отделанной
золотом. У столика два пуфа, на одном из них сидела Салина.
Справа блестело огромное трюмо, на полочках которого были
расставлены в красивом беспорядке флаконы духов. Почти
посредине комнаты высился великолепный торшер с широким
голубым абажуром. Пол был покрыт ковром во всю комнату.
Окна завешаны синим бархатом, а потолок задрапирован алым
шелком. Я не упомянул еще низенький шкафчик с книгами, но
он мне не бросился в глаза, я заметил его позднее. Салина
была довольна впечатлением, которое произвел на меня этот
тихий волшебный уголок. Она молча смотрела на меня, ожидая,
когда я заговорю сам.
- Что это? - спросил я.
- Это мое убежище. Нравится?
- Здесь чудесно, особенно, когда вы здесь.
- Без меня не может быть и этой беседки. Когда я буду
уезжать отсюда, я ее сожгу. Здесь у меня было столько
приятных минут, что я ревную ее ко всякому, кто мог бы
получить в ней то же самое. Я очень привязалась к вещам,
некоторые из них я люблю как живые. Это называется
фетишизмом, но меня не пугает это слово. Пусть называется
как угодно, но мне так нравится. А у вас есть любимые вещи?
- Нет, впрочем, есть, - и я вспомнил карты и туз червей.
- Что это за вещь? - спросила она, глядя в зеркало.
Мне не хотелось говорить ей про карты, и, чтобы замять
разговор, я переменил тему.
- Какие у вас чудесные волосы. Они придают вашему лицу
невыразимое очарование.
Она кокетливо тряхнула головой и, мило улыбнувшись,
ответила:
- Я только боюсь, что скоро останусь лысой. Уж слишком
много желающих на земле иметь их на память. Хотите, я вам
отрежу локон?
- Вы очень добры ко мне. Чем я заслужил ваше внимание?
- Ничем. Вы интересный мужчина. Вы мне нравитесь. Она
поднялась с пуфа и подошла к трюмо. Отыскав ножницы, она
быстро отрезала длинный локон у виска.
- Нате! - она бросила мне волосы, и они, как тоненькие
серебряные змейки, рассыпались передо мной. Я бережно
подобрал их и положил в портсигар. А она причесалась,
протерла лицо и руки духами и села на свое место.
- Почему вы такой робкий и молчаливый?
- Я не молчаливый. Я просто поражен вами и всем этим
и никак не могу придти в себя.
- Хотите, я покажу вам журналы, в которых помещены мои
портреты? - Она подошла к шкафчику с книгами и вытащила
оттуда целую кипу, - вот я во Франции на конкурсе красоты
Мисс Вселенная 1945 года. А вот я в Дании... А вот это в
Бельгии. Смотрите, какой шикарный кабриолет. Я специально
привезла его из Америки, чтобы ошарашить королеву.
- Получилось?
- Еще бы. Королевой была я, а она только присутствовала
при мне. Салина выбрала из кучи один красочный журнал и
показала его мне. На обложке фотография женщины в таком
тонком платье, что можно было бы считать ее просто голой.
На ее руках были черные перчатки, инкрустированные
блестками, в черных волосах пламенем горела рубиновая роза.
Сквозь узкие прорези черной бархатной маски просвечивали
искорками зрачки глаз.
- Узнаете, кто это?
- Наверное, вы.
- Это я так была одета в прошлое рождество на празднике в
Майами, там было много почтенных дам, они шарахались от
меня, как от чумы, - со смехом сказала она, любуясь своей
фотографией, - Но все остальные были потрясены
экстравагантностью моего костюма, парни бегали за мной
толпами. На них смешно было смотреть. Один до того
разгорячился, что в самозабвении слизывал пот с моего плеча
во время танца. Я очень люблю, когда на меня смотрят
мужчины. Мне приятно наблюдать, как возбужденные моим голым
телом, они всем телом начинают трепетать от плотского
возбуждения. Они шарят по мне глазами и чудится, будто на
глазах у всей публики меня гладят по самым сокровенным
местам, будто взгляды этих мужчин проникают в меня, как
плоть в плоть. О, я упиваюсь этим и мне хочется в такие
минуты еще больше раскрыться их взорам и отдаться
одновременно всем.
Салина закрыла глаза и запрокинула голову, исступленно
шепча:
- Как жаль, что люди ограничили себя пресловутой моралью,
сковали себя навеки золотыми цепями нравственности и самое
чудесное во всей вселенной назвали пороком. Ах, люди, люди,
- вырвалось у нее. Она встала с дивана и подошла к окну.
Воцарилась неловкая тишина. Я не знал, что ответить ей на
этот довод и водопад страсти и, чувствуя себя виноватым,
уткнулся в журналы. - Зачем мы с вами ушли от всех?
вдруг спросила она, - Там было скучно, а здесь еще
скучнее. Боже! Как надоела эта скука! Как опротивел мир
со всеми его мелкими, до смешного ничтожными людьми, с его
никому не нужной целомудренностью и лживой нравственностью,
а в душе у нее зловонный букет такого порока и разврата, что
кажется, она сплошная багровая дыра, в которую чуть ли не
каждый раз вниз головой бросаются мужчины. А эти
безобразные псы, жаждущие вина и оргии, в минуты потрясения
вдруг начинают громко вещать о морали, о нравственности,
пренебрежительно говорить - шлюха, с которой вчера извивался
в постели, вкушая сладости, которых ему никто, кроме женщин,
не даст... Вы смотрите, в каких условиях мы живем, почему
юбки должны быть до колен, а не ниже и не выше, почему я
могу оголить почти всю грудь, но только не соски? Почему я
на пляже могу ходить голая, а по городу обязательно
одеваться с головы до ног? Чушь какая-то. Вот мне хочется
сейчас раздеться, я хочу отдохнуть от тугого платья, но вы
здесь и мне неудобно уже это делать, если вы не отвернетесь.
Ну, что же вы молчите? Ответьте мне.
- Я с вами во многом согласен, но кроме сочувствия ничего
сказать не могу. У меня это с кровью матери, еще из утробы.
Мы, немцы, высоко ценим целомудрие и нравственность, для нас
это не просто слова, а культура жизни.
- Ах, вы мелете чепуху! - перебила она меня, раздраженно
отмахиваясь, - Мы... Немцы... У вас не меньше проституток,
чем во Франции, вы тоже толпами лезете смотреть голое ревю и
печатаете миллионами порнографические фотокарточки, - теребя
свой шелковый платок, она прошлась по комнате и подсела ко
мне, - А все-таки, вы, немцы, необычный народ. В вас нет
бесшабашной веселости и милого юмора французов, в вас нет
шокирующей развязности американцев, нет культурной учтивости
швейцарцев и раболепной лести арабов. Салина сидела так
близко ко мне, что я ощущал мелкую дрожь ее ног. Задумчиво
уставившись в пространство, она молчала.
- Зачем вы мучаете себя такими нелепыми мыслями?
спросил я ее, как-то бессознательно опуская руку на ее
колено. Она вздрогнула, как под ударом электрического тока,
взглянула на меня, отодвинулась.
- Идите в гостиную. Я хочу побыть одна, - и как бы
извиняясь, добавила, - Я от скуки совсем больна, а вы для
меня неподходящее лекарство. Идите, и если Карл еще не
уехал, шепните ему, чтобы он пришел сюда. Мне хотелось ее
избить, месить как тесто, меня душило бешенство. Мое
самолюбие было растоптано ее острым изящным каблучком, и это
требовало отмщения. Я сдержал свой порыв ярости, вяло пожал
ее холодную руку и вышел. Проходя в дверь, я незаметно
отодвинул гардину на окне так, чтобы образовалась довольно
приличная щель. В дом я не пошел, а спрятался в ближайшем
кусте. Через минуту, убедившись, что за мной не следят, я
подошел к беседке и отыскал свою щель. В полумраке я едва
различил фигуру Салины. Она сидела все на том же месте и в
