Борис Рябинин - Рассказы о верном друге
А Корд уже снова возник над ним, как олицетворенное возмездие. Корд повернулся так резко, что проехался на лапах несколько метров и когти оставили на льду глубокие борозды. Черный не успел ни убежать, ни приготовиться к защите. Он только показал свои желтые клыки, как Корд вновь ударил его со всею силой, на какую был способен. Черный взлетел на воздух и, разбрызгивая воду, тяжело плюхнулся в русло Гремячего ключа.
И все было кончено. Когда подоспевшие пограничники вытащили черную собаку из воды, она уже расставалась с жизнью. Корд переломил ей хребет.
Так окончилась схватка у Гремячего ключа и так была раскрыта подлая уловка наших врагов, использовавших в своих преступных замыслах верного друга человека — собаку.
Читателя, конечно, интересует: а как же Буян? Читатель хочет знать о судьбе своего героя. Неужели чужая собака нанесла Буяну смертельные раны, от которых он уже не смог оправиться?…
Не тревожьтесь, друзья. Буян остался жив. Раны его закрылись, и он еще долго нес службу на границе.
Хочется сказать в заключение:
— Мой дорогой читатель! Где бы ты ни жил и сколько бы лет от роду тебе ни было, помни: в ту минуту, когда ты читаешь эту книгу, тысячи отважных сыновей Родины, героев-пограничников несут бессменную вахту на рубежах советской страны. Они несут ее днем и ночью, осенью и зимой, в жару и лютый холод, в знойных горах Памира и в ледяном Заполярье, на Камчатке, на Сахалине, на Курильских островах, на островах Ледовитого океана, у берегов Черного моря. Они несут ее всегда. И в этом тяжелом, но благородном и героическом деле им самоотверженно помогают наши верные друзья — розыскные и сторожевые собаки.
НА КРАЮ БОЛЬШОЙ ЗЕМЛИ
Утро на зимовке
Утро было ясное. Молодой радист Николай Локотков, которого за хороший нрав и постоянную готовность помочь товарищу на зимовке все называли ласково Локотком, проснулся рано и, повернувшись на другой бок, хотел понежиться немного в постели (все-таки воскресенье, отдых от трудов!), но настойчивое царапанье и легкое поскуливание за дверью заставили его подняться.
— Повелитель блох… Уже!
Громко топая по полу босыми пятками, Локотков подбежал к двери и впустил большую белую лайку.
— Пожалуйте, камрад Муш!
Лизнув радиста в руку, пес сразу же направился в угол к фанерному ящику из-под консервов, втиснутому между рацией и этажеркой для книг, но злая, оскаленная морда, выглянувшая оттуда, и угрожающее рычание заставили его попятиться назад. Сев, Муш принял позу терпеливого ожидания, не отрывая взгляда от ящика.
В ящике, под матерью, лежало с полдюжины слепых щенят.
— Что, получили? Так и надо. Не лезьте, куда вас не просят!
Локотков включил радио. Комната наполнилась боем часов со Спасской башни, затем, покрывая атмосферные разряды, далекий голос диктора отчетливо произнес: «Говорит Москва. Начинаем наши передачи. Сегодня двадцать второе июня тысяча девятьсот сорок первого года, двадцать четвертый год Великой Октябрьской революции…»
— Ну что ж. Стало быть, вставай, поднимайся, рабочий народ…
Локотков потянулся так, что хрустнуло в плечах. Поеживаясь (в помещении было довольно свежо), он посидел на кровати, пока слышалась музыка, предшествующая утренней гимнастике, затем, упруго вскочив, принялся делать зарядку. Муш продолжал сидеть на своем наблюдательном пункте, время от времени косясь на человека.
Муш представлял собой великолепный экземпляр настоящей полярной лайки, белый, как песец, с пышным туго закрученным на спину хвостом, с густой шубой, спасавшей от самых жестоких морозов. На этом пышном опушении выделялись три черных точки: блестящая мочка носа и два живых умных глаза, с большим пониманием глядевших на мир. Под стать была и вторая лайка, Мушта, целиком занятая сейчас своим семейством. Собак привезли с первой сменой зимовщиков, и с тех пор они безотлучно находились здесь, — не столько ради какой-либо определенной цели, сколько просто для того, чтобы скрасить своим присутствием однообразную жизнь людей.
— Ать-два, ать-два! Вдо-ох, выдох… вдо-ох, выдох… Я знаю: вы явились проверить, как почивали ваша супруга и детки? Вот цена дружбы! Вилянием хвоста вы декларировали мне преданность до гробовой доски, но все это была ложь, сплошное лицемерие. С того момента, как вы обзавелись потомством, я существую для вас лишь постольку-поскольку… Не так ли, мой дорогой Вертихвост?
Радист говорил и одновременно выполнял наклоны туловища, повороты, сгибался и разгибался, выбрасывал руки и ставил ноги на ширину плеч. Мускулистый, стройный, в одних трусах, он мог бы служить моделью для скульптора. Белизна кожи выдавала, что тело уже давно не видело настоящего, жаркого солнца.
— А теперь водные процедуры… пойдемте, гражданин Кабыздох! Хотя, виноват, сначала нужно освежить красоту… Сегодня мы должны быть при полном параде!
Он быстро развел полный стаканчик мыльной пены и принялся за бритье, ловко подпирая языком то одну, то другую щеку и умудряясь напевать:
Широка страна моя родная…
Затем он протер лицо одеколоном, полюбовался на свое отражение в зеркале и скомандовал:
— А теперь за мной, господин Муш!
С сожалением оглянувшись в последний раз на ящик, где укрывалась его дорогая Мушта с детьми, Муш с готовностью последовал за радистом, уже спускавшимся по лестнице к выходу.
Локотков любил животных, придумывал им забавные прозвища, постоянно был готов возиться с ними. Поэтому он и Мушту с ее ящиком еще задолго до того, как появиться щенкам, «передислоцировал» к себе в радиорубку. Он уже выучил Муша носить очередные метеосводки к начальнику, а раз даже заставил пса пробежаться до рыбачьего поселка на побережье.
Локотков зимовал уже второй срок. Кроме него, здесь было еще трое: начальник зимовки Стуков, метеоролог Терпигорев и пожилой усач повар Бучма.
Стуков родился на Урале, в поселке Верх-Исетского завода, и принадлежал к одной из старинных рабочих династий. Бучма был с Украины, Терпигорев — из Ленинграда. Волжанин Локотков среди них был самый молодой и веселый.
В полосатой тельняшке и бушлате Локотков выглядел завзятым моряком — как когда-то на родном Балтийском флоте, службу на котором Николай окончил старшиной первой статьи. От флотской службы осталась привычка и окатывать себя холодной водой по утрам и вставать до побудки.
Раньше радиста поднимался лишь кок. Об этом свидетельствовал дымок, завивавшийся из трубы «камбуза» — кухни. Амвросий Кузьмич посулил приготовить сегодня роскошный завтрак и еще более роскошный обед. Стуков и Терпигорев еще не показывались — наверное, брились, приводили себя в порядок после трудовой недели.
— А ведь хорошо, честное моряцкое, хорошо! День-то сегодня какой, а? Молчишь, не знаешь… Эх ты, песья твоя жизнь! — продолжал разговаривать Локотков с собакой. — Ну что ты в самом деле можешь понимать? В школу ты не ходил, азбуку Морзе не изучал… Темнота, серость? Пожрать да блох повыкусывать…
Должно быть, Муш тоже понимал юмор, потому что морда его выражала полнейшее благодушие и даже порой смеялась, собираясь в мелкие складочки. Муш любил веселого радиста ответной любовью животного, чувствующего человеческое расположение, повсюду сопровождал Локоткова, а беседовать подобным образом они могли часами.
Запрокинувшись так, что обнесло голову, Локотков уставился в бездонную синеву небесного свода, потом обвел взглядом горизонт.
Зимовка с метео- и радиостанцией стояла на высоком каменистом взгорье. Позади, если встать спиной к югу, расстилалась тундра, прямо, внизу — бескрайняя, сверкающая под солнцем равнина Ледовитого океана. Хмурое, враждебное в осенние штормы, немое, закрытое льдами — зимой, море выглядело иным в разгаре полярного лета, хотя и сейчас сохранялась особая, северная прозрачность высокого неба и свинцовая холодность воды. Однообразный шум прибоя почти не долетал досюда, и только молочно-белая полоса вдоль изломанной кромки берега напоминала об извечной борьбе воды и суши.
Локотков любовался этой картиной недолго.
Раз выходной, пока не готов завтрак, мы можем позволить себе маленькую прогулку… Шагай, Мушья душа! — и он по едва заметной тропинке между камнями направился туда, откуда доносился неумолчный птичий грай. Муш рысцой потрусил сзади.
Гром с ясного неба
Птичий базар в окрестностях зимовья — поселение шумной и хлопотливой обитательницы Севера гаги — был местом, куда частенько наведывались четыре отшельника, заброшенные на этот далекий, неприветливый клочок советской земли.
Вздыбленные черные скалы поднимались здесь отвесно из морской пучины. На скалах гнездились большие красноклювые птицы. Внизу бились холодные серо-свинцовые волны, накатывая одна за другой и разбиваясь в пену; вверху стоял незатихающий тысячеголосый гомон. Тучи крылатых созданий носились в воздухе, еще больше было их на камнях. Они ютились во всех расщелинах и углублениях, лепились на шершавых карнизах над головокружительной кручей, бродили и у воды в проеме между утесов, где образовалась небольшая отмель и волны натащили много плавника, и на плоской, обдуваемой всеми ветрами, вознесенной над океаном гранитной площадке. В криках птиц было что-то и тревожащее и успокаивающее одновременно. Под этот грай зимовщики жили все лето. Пугливые по природе, гаги давно привыкли к соседству людей и занимались своими делами так же, как, вероятно, и тогда, когда не было никого, кроме них.
