Борис Рябинин - Рассказы о верном друге

Борис Рябинин

Рассказы о верном друге

ПИОНЕРСКИЙ ПОДАРОК

Началось все со случайного разговора.

— Ах, какая жалость! — сказала за обедом мама. — Атильда-то ведь околела! Такая хорошая была собака!…

Мама всегда сообщает новости за обедом. Витя перестал есть и весь обратился в слух.

— А что с ней произошло? — спросил отец, отрываясь от газеты, которую по обыкновению читал за столом, и поправил очки на близоруких глазах.

— Никто точно ничего не знает. Кто говорит, что костью подавилась, а кто — что съела какую-то отраву… Жалко собаку!

Витя очень живо представил себе веселую, резвую собаку, часто проходившую у них под окном со своим хозяином, папиным сотрудником. Ух, и собака! Все прохожие заглядывались на нее. Умная. Все команды знала! Скажут ей: «Сидеть!» — и она сядет. Скомандуют: «Рядом!» — и она идет рядом, как пришитая… А какая большая! Если встанет на задние лапы, то передние свободно положит Вите на голову… Неужели Атильда околела?

— У нее, кажется, недавно щенки родились? — снова осведомился отец, переворачивая газету.

— Ой, и не говори! — воскликнула мать. — Третий день пошел… Совсем крошки! Не знают, что с ними делать. Несмышленыши, есть сами не умеют… пищат… Смотреть на них — одни слезы! — И она сокрушенно махнула рукой.

Витя торопливо докончил обед и побежал к соседям.

Да, Атильды уже не было. Ее унесли еще утром. А на ее месте, в углу, где она так любила нежиться, остались семеро беспомощных, слепеньких щенят.

Маленькие, несчастные, больше похожие на черно-бурых мышат, чем на щенков восточноевропейской овчарки, копошились они в осиротевшем гнезде, неуклюже тыкались незрячими курносыми мордочками и жалобно пищали. Несоразмерно огромные рты их широко раскрывались, как будто щенки старались возможно больше глотнуть воздуха. Так дышит рыба, вытащенная из воды.

Щенки были голодны. Их пытались кормить. Поставив перед ними блюдечко слегка подогретого молока, окунали в него мордочки малышей, но щенки вырывались, чихали и принимались кричать громче прежнего. Лакать они еще не умели.

Попробовали поить их из соски. Но не помогла и соска. Глупыши с остервенением выталкивали ее изо рта, заливаясь молоком. Белые капли текли по черным мордочкам, размазывались по крошечным усам, но в рот не попадало ничего.

Мокрые, со слипшейся от молока шерсткой, щенята выглядели беспомощными и жалкими.

Витя ушел от соседей опечаленный и притихший.

Судьбой щенков интересовался весь дом. Соседки, встречаясь в подъезде, сочувственно справлялись друг у друга:

— Ну, что? Живы еще?

— Живы… Да долго ли протянут!…

— Так и не едят?

— Так и не едят…

На следующий день отчаянный щенячий писк начал стихать. Малыши гибли без матери. Один за другим они расползались по подстилке и застывали неподвижными черными комочками. Их убивал голод.

Еще через сутки остался в живых только один. Это был самый крупный из семерых, и потому жизнь в нем держалась крепче, чем в остальных. Он все еще ползал по опустевшему гнезду, ища мать, и уже не пищал, а только чуть слышно поскрипывал. Пользоваться бутылочкой или плошкой с молоком он так же упорно отказывался.

Вите было очень, очень жаль щенят. Он, кажется, готов был отдать что угодно, только бы крошечные собачки остались живы. По нескольку раз на дню прибегал он к соседям, чтобы с грустью убедиться, что щенков становится меньше и меньше. Около последнего он просидел на полу целый вечер, а потом выпросил его себе. Щенка положили в старую муфту, и Витя отнес его к себе домой. Мальчугана не покидала надежда спасти хотя бы одного.

Дома с жалобным мяуканьем бегала кошка. Тяжелые, полные молока сосцы почти волочились по полу. У кошки недавно родились котята, их утопили, и несчастная серенькая мать от горя не находила себе места. Она разыскивала исчезнувших детей по всем углам, никому не давая покоя своими воплями.

Витиному отцу пришла мысль подложить щенка к кошке. Чтобы она приняла его за котенка, щенка натерли кошачьим молоком, выдавленным из сосцов, и в отсутствие Мурки положили к ней в гнездо.

Вернулась Мурка. Она сразу почуяла, что в гнезде кто-то есть. Бросилась туда и… взъерошенная, отскочила. Потом стала осторожно принюхиваться. Видимо, она была в недоумении. Пахло и котятами, и собакой… Что бы это могло значить?

Фыркая, как будто она ждала какой-то неприятности, кошка мало-помалу вошла в гнездо, быстрым, грациозным прикосновением лапки перевернула щенка и стала его нюхать.

Щенок запищал. Почувствовав теплоту кошкиного тела, подполз под Мурку и, неумело тычась, стал искать сосцы. Кошка снова отпрыгнула, однако уже не столь поспешно, как в первый раз. Малыш подполз опять. Мурка напружинилась, приготовилась бежать — и вдруг тронула сироту своим шершавым языком. Раздалось громкое мурлыканье, и вслед за тем аппетитное чмоканье возвестило, что щенок, наконец, нашел то, чего искал.

Не выдержало материнское сердце! Если этот странный черный малыш и обладал почему-то сильным запахом собаки, то по всем ухваткам он так напоминал ее котят… С минуту Мурка стояла точно оцепенелая, боясь вспугнуть приемыша, затем осторожно легла. Он прижался к ней плотнее, чмоканье стало более громким и частым. Он сосал и сосал, раздуваясь, как пузырь, а она со сладостным мурлыканьем продолжала лизать его, отчего он вскоре сделался влажным, будто после купанья.

Насосавшись досыта, щенок отвалился от своей вновь приобретенной матери и сейчас же уснул. Кошка тщательно вылизала его всего от макушки до кончика тоненького, как веревочка, хвостика; она долго лежала неподвижно, видимо все еще опасаясь потревожить его сон, затем неслышно выбралась из гнезда и, успокоенная, забыв о своем недавнем горе, отправилась лакать молоко.

За происходившим наблюдала вся Витина семья. И когда стало совершенно очевидно, что усыновление состоялось, Витин папа сказал:

— Ну, живет теперь твой пес! — И ласково потрепал сынишку по взлохмаченной голове.

Муркино молоко пошло щенку впрок. Насасывался он до того, что с трудом передвигался, и обязательно после этого засыпал крепким сном. С каждым днем он делался бойчее, крупнее и толще. Стал вылезать из гнезда и, когда Мурки почему-либо долго не было, громко и нахально вопил, требуя пищи. Через две недели он прозрел. Темные, подернутые первое время сивой пленочкой глаза с большим любопытством смотрели на окружающий мир. В гнездо он приходил только спать да есть; остальное время ползал по квартире, забирался во все щели, попадался всем под ноги и в общем невероятно мешался.

Мурка и щенок теперь подолгу играли друг с другом. Подскочив к приемышу, кошка ловко опрокидывала его лапой и тотчас отскакивала прочь, а он, поднявшись, неуклюжий, но настойчивый, наступал на нее. Обоим это доставляло величайшее удовольствие.

Не то началось, когда у маленького овчаренка прорезались зубы. Мурке приходилось плохо. Щенок становился сильней день ото дня, он безжалостно царапал кошку когтями, колол острыми, как иголочки, клыками. В довершение неприятностей не стало хватать молока, и щенок терзал и грыз приемную мать без всякого снисхождения, требуя своего. Иногда он так вцеплялся в нее, что она с душераздирающим мяуканьем спешила убраться от своего мучителя.

Витя научился подкармливать малыша из резиновой соски. Став старше, щенок очень скоро освоился с нею. Упираясь передними лапами в горлышко бутылки, он с упоением тянул из нее и не отрывался до тех пор, пока не высасывал содержимое до дна.

Как-то раз во время кормежки он так усердно причмокнул, что соска соскочила с горлышка и исчезла у него во рту. Проглотил ненасытный обжора!

За четвероногим проказником стали наблюдать. Ждали, что ему станет плохо. Ничего подобного! Шалун был веселешенек: колобком катался по комнате, рычал и лаял на воображаемого противника, схватил упавшую со стола бумажку и с азартом изорвал ее в мелкие клочки.

Прошел день. На семейном совете решили дать «больному» столовую ложку касторового масла. Малыш проглотил касторку с наслаждением, как самое вкусное лакомстве, и после старательно вылизал ложку до блеска.

Наутро соску нашли в углу. Из черной она превратилась в белую.

Скоро щенок приучился лакать молоко из блюдечка, есть жидкую манную кашу. Постепенно привыкал он и к твердой пище.

Рост зубов у щенят всегда сопровождается сильным зудом, и в такой период они обычно все грызут и рвут. Пришлось попрятать от малыша туфли, калоши, ботинки, снять на время даже скатерть с обеденного стола, а то маленький хулиган, вцепившись зубами и повиснув всей тяжестью, грозил в один прекрасный день порвать ее. Он с удовольствием грыз морковку, сухари, а иногда с таким ожесточением принимался трудиться над деревянной баклушкой, которую Витя нарочно давал ему, что от нее только щепки летели. Мурку он больше уже не сосал. Игры, правда, между ними еще продолжались, но скоро пришел конец и им. Щенок не умел рассчитывать свои быстро прибывавшие силенки и так впивался в Мурку зубами, что она стала бегать от него.