Агапея - Булат Арсал
— Тебе романы писать, Пашка. И чего дальше было?
Павел вкратце рассказал их историю, предусмотрительно опустив интимные детали их короткого знакомства, лишь подчеркнув:
— Она мне теперь жена…
— Да ты чё?!
— Да вот так вот. И не спрашивай больше ни о чём. Давай спать. Мне скоро в дозор, — коротко отвесил Костин и повернулся спиной к Василию.
Пашка ушёл в сон, в котором очень хотелось увидеть любимую Агапею, а Бологур так и остался лежать на спине с открытыми глазами, будто сам хотел увидеть экранизацию любовного похождения товарища на ночном небе.
А ведь и Васе было что вспомнить из своей жизни…
…Закончил бурсу — и на шахту в Енакиево. Там и встретил свою Настьку. Баба была разбитная, шутливая. Быстро у них всё закрутилось и сладилось. Там и свадьба, там и дочка. Жили себе — не тужили. Да пошла она вдруг заочно учиться в пединститут. Так и понесла её студенческая суета, что и влюбилась в преподавателя литературы. Образованный, много чего знает. Интеллигент, короче. Васька из всей литературы, кроме «Мальчиша-Кибальчиша» и «Незнайки на Луне», прочитать в жизни ничего так и не удосужился, а тут весь язык от Пушкина до Твардовского и от Толстого до Шолохова. В общем, баба утонула в любви и однажды, забрав дочку, так и переехала в трёхкомнатную учителя, сказав на прощание: «Ты, Василий, себе ещё найдёшь женщину по статусу, а я о дочке думать должна!»
Пил он после всего случившегося долго и много. Пару раз по пьяни приходил морду набить обидчику да чуть на срок не угодил. Успокоился и обозлился на весь бабский род так, что стал таскать в опустевшую «оленью» хату чуть ли не каждый день-деньской разведёнок и просто одиночек. Помнёт в постели, хлопнет раза два, в любовь поиграет и выгонит вон из дому. Если бы не война и не ополчение, то так бы и скурвился на б… дском поприще, пока бы не сгнил от какого-нибудь сифилиса или гонореи.
Армия его быстро вернула к жизни и дала наконец понять, что Родина, в отличие от жены, точно не предаст. И оденет, и обует, и накормит, и даже наградит не какой-то там постыдной болезнью, а целой медалью или орденом. Так Бологур и остался верным армии, которой отдал к началу двадцать второго года все восемь лет, зим и вёсен.
«Молодец, Пашка!» — порадовался про себя Василий и уснул от усталости, набежавшей за весь боевой день.
* * *
Утром Агапея встала вся убитая и невыспавшаяся. Вроде только с постели, а сил уж нет. Страхи не оставляли её, но надо жить и просто идти на работу. Это и успокаивало, и напрягало одновременно. Она вдруг почувствовала рьяное желание поехать к нему в часть и просто узнать, где её Пашка. Отрезвление пришло мгновенно, когда она представила, как это будет смешно и нелепо выглядеть, и тут же приняла единственно правильное решение: её ждут студенты, и им-то точно ни к чему разделять страдания.
Дальше был день, наполненный темой, которой она однажды посвятила себя: история языков… Он прошёл быстро и даже бурно. Агапея просто окунулась в работу, повествуя студентам поступательные алгоритмы построения тех или иных языков до их современного звучания. Транскрипции, объединяющие разные языковые строения, она подавала с таким увлечением, что где-то даже подзабыла главную тревожащую тему, сопровождавшую её с утра.
На кафедре обсуждали её будущую диссертацию. Лев Самуилович хвалил и выражал искреннюю надежду на будущего учёного-лингвиста. Агапея слушала, улыбалась и покорно кивала на замечания учёных коллег. Кивала и думала о том, как бы всё это скорее закончилось и она получила возможность вернуться домой к своим думам о нём. На людях этого она не могла себе позволить. Это было её личное, и только её.
Ночью всё повторилось…
«Где ты, Пашенька? Где ты, мой родной? Жив ли, здоров ли? Боженька! Прошу тебя! Не дай ему погибнуть и пропасть на поле боя! Сбереги его для меня! До конца жизни буду в церковь ходить и молиться за всех неповинно убиенных! Только верни мне его живым! Пусть без ноги или руки, но только живым!» — так и ушла в сон с тревогой и тоской на сердце.
* * *
Резкий свист пролетающей мины немедленно привёл группу в напряжённое состояние. Каждый занял своё место для обороны, надеясь в душе, что укропы мину послали не к ним, а просто для острастки или в качестве злобного приветствия: «С добрым утром, москали!» Но следующая, теперь уже не долетевшая мина дала понять, что третья безусловно и с точностью до тошноты нырнёт прямо к ним в берлогу, как бильярдный шарик — в нужную лунку.
— Всем из укрытия! — хрипло проорал Бологур.
Братва тут же метнулась в разные стороны из полуразвалившегося кирпично-бетонного коровника и сразу залегла подальше от стен. Чутьё Васю не подвело. Сто двадцатая мина уже без особого предупредительного свиста влетела точно в центр развалин, разорвавшись с треском и оглушительно. Тысячи осколков различного размера острыми, рваными оскалинами были приняты остатками стен бывшего укрытия. Дырявая сторона коровника не рухнула, но трещина в ней образовалась такая серьёзная, что сделала стену опасной для дальнейшего использования в обороне.
— Все живы? — снова громко прохрипел Бологур, понимая, что их конспирация была умело раскрыта противником и шептаться уже ни к чему.
— Костин жив…
— Албанец тут…
— Мишин на месте…
— Саенко «триста»…
— Куда тебя, Гена? — спросил Бологур.
— В жопу! С… ка, б… дь, зараза! — изнывая от нестерпимой боли, простонал Саенко сквозь сжатые зубы.
Так бывает только на войне, когда вот тут смерть, стынет кровь от ужаса, скована воля и тебе остаётся только молиться, но среди всего этого тарарама вдруг звучит такая фраза, после которой всех окружающих начинает раздирать безудержный гомерический ржач до колик в животе. В жёстком и неумолимом противостоянии между смертью и жизнью снова победила жизнь…
— Чего ржёте, лошади?! Больно-то как, братцы! Сил нет терпеть! У кого обезболка? — еле сдерживая себя, простонал Саенко.
Смех тут же прекратился, но подниматься никто не спешил. Нужно было подождать какое-то время, а если уж и менять дислокацию, то в любом случае ползком.
— У меня есть, Гена. Сейчас буду у тебя. Потерпи, —
