Вьетнамская война в личных историях - Джеффри Уорд
Северовьетнамский танк прорывается через ворота президентского дворца Южного Вьетнама, 30 апреля 1975 года.
У себя на родине американцы, участвовавшие во Вьетнаме и наблюдавшие за падением Сайгона по телевидению, тоже испытали массу противоречивых эмоций.
Руфус Филипс, который так или иначе был связан с Вьетнамом с первых дней присутствия там Америки, «чувствовал себя настолько плохо, что это трудно описать. У меня были слезы на глазах. И было очень тяжело смотреть эти фильмы об улетающих вертолетах. И я знал, что многие вьетнамцы, которых я знал лично, остались позади».
«Моей первой реакцией был восторг, — вспоминал Билл Циммерман, работавший над прекращением войны с 1965 года. — Мне хотелось аплодировать. Мне хотелось ехать на одном из этих танков и размахивать флагом Северного Вьетнама вместе со всеми другими вьетнамскими патриотами, которые это делали. И тогда я осознал или начал думать обо всех жертвах и страданиях, которые были в центре нашего внимания в течение предыдущих одиннадцати лет, обо всех потраченных впустую жизнях, обо всех потерянных карьерах, обо всех людях, которые принесли жертвы, чтобы положить конец войне, все люди, которые были ранены и убиты на войне, ресурсы больше не доступны американцам в нищете. Это стало очень горько-сладким моментом. Рад, что это закончилось. Рад, что в итоге победили нужные люди. Но безмерно грустно и скорбно о невероятной потере, понесенной нашей страной, их страной и всеми людьми в обеих странах».
«Я почувствовал облегчение от того, что разрушения, убийства, наконец, подошли к концу, и мне было все равно, чья сторона победила», — вспоминал Дуонг Ван Май Эллиотт. «Это был очень грязный конец очень грязной войны. Я почувствовал облегчение, но также и чувство печали. Для меня Вьетнам победил. Вьетнамский народ победил, потому что наконец-то смог нормально жить. И мне стало грустно, потому что я увидел, что моя семья снова бежит — на этот раз из своей родины — и их будущее очень неопределенно. И я знал, что с приходом к власти коммунистов вьетнамское общество коренным образом изменится».
Первомай, на следующий день после падения Сайгона, толпы людей приходят посмотреть на людей, захвативших их город и уничтоживших их правительство. Французский дипломат считал, что треть жителей города напуганы, треть полны энтузиазма, а еще треть безразличны. Генерал Ван Тиен Зунг, командовавший кампанией Хо Ши Мина и одержавший победу гораздо быстрее, чем он и его начальство представляли себе, понимал, что «завершение этой борьбы стало началом другой, не менее сложной и наполненной лишениями».
«В тот день мне позвонили из национального офиса VVAW несколько моих старых друзей, — вспоминал Джон Масгрейв. — Они устроили большой праздник, попивая выпивку, и один из них сказал: «Ну что ж, отличный день, не так ли?» — И я сказал: «Ты с ума сошел? Нет, сегодня не лучший день». То есть теперь я точно знаю, что все это было зря. Теперь у меня нет никаких сомнений. Видеть, как Америка уходит вот так после того, как мы отдали шестьдесят тысяч, почти шестьдесят тысяч наших сыновей и дочерей. Это было не то, что нужно праздновать. Я знал, что мы бросаем миллионы южновьетнамцев, которые доверились нам, связав свою судьбу с нами, и я знал, что с ними произойдут плохие вещи. Нечего было праздновать. Я думал, что это был просто один из самых печальных моментов, которые я когда-либо видел в американской истории. Я не мог получить от этого удовольствия.
«Мне довелось побывать на конференции в Университете Тафтса, — вспоминал Льюис Сорли, служивший старшим офицером в танковом батальоне в 1966 и 1967 годах. Судьбоносный день, как оказалось. И он сказал, что только что вернулся из Вашингтона, где стояла прекрасная весенняя погода и цвели нарциссы, в Бостон, где было так же мрачно и серо, как и в его душе. И люди шипели на него и освистывали его. Я был там в форме. Одним из моих больших сожалений было то, что я не встал и не начал опустошать тех людей, которые проявили неуважение к послу и его горе по поводу падения Южного Вьетнама».
«За что я держался в то время, — вспоминал Майк Хини, который был ранен в засаде в 1966 году, когда погибли десять человек из его взвода, — так это за то, что, возможно, мы усвоили урок, который мы, как страна, как молодой стране, нужно было усвоить, что мы просто не можем навязывать свою волю другим. Так что мои люди погибли не напрасно. Они умерли, чтобы научить нас чему-то ценному. К сожалению, я действительно не знаю, усвоили ли мы этот урок. Но именно так я себя чувствовал тогда».
ПЫЛЬ ЖИЗНИ, ПЫЛЬ ВОЙНЫ
ВЬЕТ ТХАН НГУЕН
Когда американские солдаты проводят время в чужой стране, они обычно оставляют в наследство забытых детей, которых родили от местных женщин. Во Вьетнаме этих детей смешанной расы с американскими отцами называют буй дои, или «пыль жизни». Вьетнамцы, жертвы французского и американского расизма, смотрят на этих амеразийских детей свысока без всякого чувства лицемерия. Вьетнамцы, столь чувствительные к тому, как к ним относятся представители других рас, слишком жестоко обращаются со своими собственными. Дети смешанной крови напоминают чистокровным о нарушениях, нанесенных их стране и их идентичности. Эти дети обречены расизмом своих соотечественников на то, чтобы их гоняли по улицам и переулкам, чтобы они могли постоять за себя.
Их судьба напоминает мне другой вид пыли, обломки, уносимые в воздух, когда бомба или снаряд падают на землю, или когда война разрушает страну. Родная земля смещена и рассеяна, люди рассеяны по ветру и приливу. Они тоже пыль жизни или пыль войны, разносимая повсюду. После окончания войны, которая не нуждается в названии — если кто-то пережил войну, то это всегда и только война — сотни тысяч вьетнамцев бежали из своей страны по воздуху и по морю. Они стали беженцами, так называемыми лодочниками. Это бесчеловечный термин, вызывающий чувства от жалости до отвращения у тех, кто наблюдает за их борьбой не на жизнь, а на
