Поход на Москву - Коллектив авторов -- История
— Милости просим к нам, — сказал он, — не откажите откушать, чем Бог послал.
Стрельба откатывалась все дальше в темноту. Мы поблагодарили хозяина и, можно сказать, прямо с боя вошли в зальце, полное разряженных домашних и гостей. Горели все лампы, стол стоял полный яств, солений, варений, с горой кулебяки посредине. Бог, как видно, посылал этому русскому дому полную чашу.
Странно мне стало; на улице еще ходит перекатами затихающая стрельба, в темноте, на подводах, кашляют и стонут раненые, а здесь люди празднуют в довольстве мирные именины, как будто ровно ничего не случилось ни с ними, ни со всеми нами, ни с Россией.
В Севске, как всюду, куда мы приходили, нас встречали с радушием. Но кажется, только молодежь, самая зеленая, гимназисты и реалисты с горячими глазами, чувствовала, как и мы, что и тьма и смерть уже надвинулись со всех сторон на безмятежное житье, на старый дом отцов Россию. Русская молодежь всюду и поднималась с нами. Так и здесь: несколько сот севских добровольцев.
В Севске мы узнали, что правее нас 2-й полк тяжело пострадал от казачьей Червонной дивизии, собранной на Украине, что под Дмитриевом задержались самурцы. Передохнув два дня, 19 сентября я по приказу пошел по красным тылам, с задачей захватить Дмитриев. Не утихала наша атака. Мой отряд выступил с легкой и гаубичной батареями. Бодрое утро было для нас как свежее купание. Верст двенадцать шли спокойно. Под селом Доброводье разъезды донесли, что на нас движутся большие силы конницы.
Густые конные лавы уже маячили вдалеке. Вся степь закурилась пылью. Батальон неспешно развернулся в две шеренги. Я отдал приказание не открывать огня без моей команды. У всех сжаты зубы. Едва колеблет дыханием ряды малиновых фуражек, блещет солнце на пушечных дулах. Батальон стоит в молчанье, в том Дроздовском молчанье, которое хорошо было знакомо красным. Слышно только дыхание людей и тревожное конское пофыркивание.
Накатывает топот, вой. В косых столбах пыли на нас несутся лавы. На большаке в лавах поблескивает броневая машина. Мы стоим без звука, без выстрела. Молчание. Грохот копыт по сухой земле отдается в груди каменными ударами. В пыли высверкивают шашки. Конница перешла на галоп, мчится в карьер. В громадных столбах мглы колышутся огромные тени всадников. Я до того стиснул зубы, что перекусил свой янтарный мундштук.
— До нас не больше тысячи шагов, — говорит за мной адъютант.
Голос тусклый, чужой. Я обернулся, махнул фуражкой.
— Огонь!
Отряд содрогнулся от залпа, выблеснул огнем, закинулся дымом. От беглой артиллерийской стрельбы как будто обваливается кругом воздух. Залп за залпом. В пыли, в дыму тени коней бьют ногами, корчатся тени людей. Всадники носятся туда и сюда. Задние лавы давят передние. Кони сшибаются, падают грудами. Залп за залпом. Под ураганным огнем лавы отхлынули назад табунами. Степь курится быстрой пылью.
На подводах, рысью, мы погнались за разгромленной конницей. Во все стороны поскакали разъезды. Разведчики первой батареи под командой поручика Храмцова заскакали в село Доброводье. На них налетели красные кавалеристы. В быстрой сшибке поручик Храмцов убит. Разведчики с пулеметчиками моего батальона отбиваются. На подводах к ним прискакала в карьер первая рота батальона, рассыпалась в цепь. Первая батарея залпами в упор разбила красную броневую машину. Мы взяли Доброводье.
Со штабом мы поскакали в село. Над истоптанным полем еще ходила низкая пыль атаки. В душном воздухе пахло конским мылом и потом. Деревенская улица и высохшие канавы с выжженной травой были завалены убитыми. Под ржавым лопухом их и наши лежали так тесно, будто обнялись.
Раненый красный командир с обритой головой сидел в серой траве, скаля зубы от боли. Он был в ладной шинели и щегольских высоких сапогах. Вокруг него молча толпились наши стрелки; они стояли над ним и не могли решить, кому достанутся хорошие сапоги «краскома».
Раненый, кажется командир бригады, заметил нас, приподнялся с травы и стал звать высоким голосом:
— Доложите генералу Дроздову, доложите, я мобилизованный…
Видимо, он принял меня за самого генерала «Дроздова»… Его начали допрашивать, обыскали. В полевой сумке, мокрой от крови, нашли золотые полковничьи погоны с цифрой 52. В Императорской армии был 52-й Виленский пехотный полк. Но в сумке нашли и коммунистический партийный билет. Пленный оказался чекистом из командного состава Червонной дивизии.
Мы ненавидели Червонную дивизию смертельно. Мы ее ненавидели не за то, что она ходила по нашим тылам, что разметала недавно наш второй полк, но за то, что червонные обманывали мирное население; чтобы обнаружить противников советчины, червонные, каторжная сволочь, надевали наши погоны.
Только на днях конный отряд в золотых погонах занял местечко под Ворожбой. Жители встретили их гостеприимно. Вечером отряд устроил на площади поверку с пением «Отче наш». Уже тогда многим показалось странным и отвратительным, что всадники после «Отче наш» запели с присвистом какую-то непристойную мерзость, точно опричники.
Это были червонные. Третий батальон Манштейна атаковал местечко. Едва завязался бой, червонные спороли погоны и начали расправу с мирным населением; в два-три часа они расстреляли более двухсот человек. Мы ненавидели червонных. Им от нас, как и нам от них, не было пощады. Понятно, для чего погоны полковника 52-го Виленского полка были в сумке обритого чекиста. Его расстреляли на месте. Так никто и не взял его сапог, изорванных пулями.
Точно сильная буря гнала нас без отдыха вперед: от Доброводья мы пошли у красных по тылам, повернули на Дмитриев. Они пробовали пробиться сквозь отряд, потом начали отступать. Они шли туда же, куда и мы, к Дмитриеву. На спине противника мы, что называется, лезли в самое пекло; под Дмитриевом у них были большие силы, бронепоезда. Наше движение было до крайности опасным. Должен сказать, что, когда я скакал с командирами моего батальона по дороге, я, единственный раз за всю Гражданскую войну, услышал за собою разговоры, подбивающие меня остановить отряд. Один из моих
