Лев Аннинский - Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах
«Царевы» аксессуары переводят событие уже в разряд политический, и получается, что неспроста идут о Павле Васильеве слухи, что он, сын есаула, уже по происхождению враг Советской власти. Слухи эти он, куражась, не опровергает и даже пускает сам, от чего родственники приходят в ярость, а доносчики в восторг. Меж тем, никакой политической идеи в его стихах нет, а есть — упоение самодостаточной силы. И носитель ее — все тот же дед:
Дед мой былМастак по убою,Ладный мужик.Вижу, пошевеливаяМокрой губою,Посередине двораКлейменый бык…
И тут тоже можно прописать деда во вражеской, но уже не белогвардейской, а кулацкой графе, ибо он забивает быка явно, чтобы не отдавать его в колхоз. Но ведь ничего подобного нет в этой сцене! А есть фантастическое по стыку диаметральных чувств бушевание любви, переходящей в убийство, и убийства, неотвратимого в любви:
Ласково ходилаЛадонь по холке:— Ишь, ты, раскрасавец,Пришла беда… —И глаза сужалисьВ веселые щелки,И на грудьКурчаваяТекла борода…
В чисто поэтическом отношении это классика: уникальный звук стиха, взвивающийся за все привычные рамки, что-то инфракрасное, слепящее, кровавое и веселое. «Ударив топором в нежную ямку возле затылка» и обрушив рыжего великана (пусть филологи оценят в этой картине динамику рыжего цвета), -
…шепчет дед:— Господи, благослови… —Сверкает нож от уха до уха —И бык потягиваетсяДо-олго… глухоМарая мордуВ пенной крови.
Это и есть подлинный Павел Васильев, по лезвию проходящий то сквозь одну, то сквозь другую тему (казаки, кулаки), а по сути погруженный в стихийную природность, в досоциальную, все и вся сокрушающую, неодолимую энергетику, а магию силы.
Это и есть сквозной сюжет его лирики — буйство энергии, ищущей выхода.
«Путь на Семиге» — дорога, прокладываемая к Семипалатинску через пастбища казахов. Такая, советским языком говоря, всенародная стройка (которую Владимир Луговской прямо посвятил бы «большевикам пустыни и весны») под кривым ястребиным пером Васильева оборачивается адским поприщем, — хотя по сути-то всего только выясняется метеорологический прогноз:
Ломило кости. Бред гудел. И вотВдруг небо, повернувшись тяжело,Обрушивалось. И кричали мыВ больших ладонях светлого озноба,В глазах плясал огонь, огонь, огонь —Сухой и лисий. Поднимался зной,И мы жевали горькую полынь,Пропахшую костровым дымом, иЗаря блестела, кровенясь на рельсах.
Конец света!
«Путинная весна», увенчанная в концовке стихотворения такими проверенными совтерминами, как «соревнование» и «темпы», реализовано поэтически как все то же столкновение первоначальных стихий:
Так, взрывая вздыбленные льды,Начиналась ты.И по низовью,Что дурной нахлынувшею кровью,Захлебнулась теменью воды.
Напутствие «Егорушке Клычкову», родившемуся в семье знаменитого крестьянского поэта Сергея Клычкова, начинается с «воя шалого ветра» и завершается мольбой, чтобы младенец смилостивился над «нами», «очумевшими без чумы»…
(Егорушка вырос, стал студентом-филологом; я его помню в аудиториях филфака МГУ; у него были добрейшие глаза и изумленно поднятые брови; неистребимая интеллигентность сквозила в облике… И об этом милейшем человеке было сказано: «Ты сорвешь с ларей замки, сказки пустишь по ветру»! — легенда вилась за Егором по факультетским закоулкам, пересказывалась шепотком: имя Павла Васильева в начале 50-х годов все еще было под запретом).
А за стеной запрета бьется в стихе такое сверхнапражение, такая затянута на горле мировая упряжь, такой скручен бешеный темперамент, с каким никакому соцреализму было бы не совладать, а смиряет он себя сам удушающим волевым захватом, по мощи равным бунту встающих дыбом строк:
И коренник, вовсю кобенясь,Под тенью длинного бича,Выходит в поле, подбоченясь,Приплясывая и хохоча.Рванулись. И деревня — сбита,Пристяжка мечет, а вожак,Вонзая в быстроту копыта,Полмира тащит на вожжах!
Вообще-то его поколение (как и вообще все советские поколения), впрягалось не менее, как в целый мир, на меньшее не соглашаясь, но у Павла Васильева и «половина» идет за три. Аллюром три креста врывается в советскую поэзию рубежа 30-х годов, беркутом сидит на гоголевской тройке степной казак
В его стихе — ни заразительной напевности Багрицкого, ни мерной звонкости Луговского, ни сухой четкости Тихонова. Иногда ритм заставляет вспомнить валкую размашку Сельвинского, иногда — клокочущую одышку Клюева. В тактовике Васильева слова словно бы выпирают, выталкиваются, вываливаются из привычных значений, рифмы с трудом удерживают перенапряженную связь, рисунок стиха вибрирует под тяжестью красок.
Великий поэт отличается от среднего честного стихотворца тем, что бьется над неразрешимыми вопросами. Это — в сверхзадаче. В фактуре же стиха великий поэт отличается от средне-честного стихотворца тем, что не просто описывает с помощью стиха что-то, живущее вне стиха, но передает жизненное движение самой фактурой стиха.
Это движение (у Маяковского — «гул») У Васильева — то ли качельный ухающий мах, то ли намет коня, то ли лёт облаков, то ли кач волн.
Над степями плывут орлыОт Тобола на Каркаралы…
Ближайший аналог этой музыки — Борис Корнилов, у которого вспоминается сразу:
И, волнуясь, бегут валыОт Баку до Махачкалы…
Корнилов — человек похожей судьбы: в истоке — семья сельского учителя, в финале — арест и чекистская пуля, в промежутке — веселая качка и лихорадочная гонка. Их с Васильевым и из Союза писателей исключают одновременно — за «дебоши». Присоединен к ним по такому делу и молоденький Ярослав Смеляков[50], и тоже укатан в лагерь, но выходит оттуда живым и треть века спустя сочиняет обо всей троице следующее поэтическое свидетельство:
«Мы шли втроем с рогатиной на слово и вместе слезли с тройки удалой — три мальчика, три козыря бубновых, три витязя бильярдной и пивной…»
Запальчивое преувеличение. Писать стихи для них было куда важнее, чем катать шары и пить водку. Но… легенда обязывает, ее надо подпитывать…
«Был первый точно беркут на рассвете, летящий за трепещущей лисой. Второй был неожиданным. А третий — угрюмый, бледнолицый и худой…»
Интересно: Борис Корнилов — единственный, кто выскальзывает из определений. «Неожиданный»… Еще сказано: «Он тогда у общего кормила, недвижно скособочившись, стоял…» Это правильно: стоял «наискосок», углубленный в своё, и — без особого вызова. Вторым так вторым.
«А первым был поэт Васильев Пашка, златоволосый хищник ножевой — не маргариткой вышита рубашка, а крестиком — почти за упокой…»
Тут сплошной вызов. Самоубийственный. Смертельный. Корнилова можно свести к глухой провинциальности — Васильев из своих провинциальных палисадов вылетает пулей.
Сила копится в поколении, «опоздавшем» к драке в гражданской, сила ищет выхода! «Второе комсомольское поколение» жгуче завидует первому, к драке поспевшему, — поколению Светлова, Прокофьева, Исаковского, Суркова[51].
Иногда кажется, что герои Васильева просто изнемогают от переполняющей их витальной мощи; ею наделены все, кого можно подставить в стих согласно тогдашней партитуре: казаки и казахи, кулаки и бедняки, и даже попы, вроде бы имеющие задачей примирить врагов. Васильева припирают к стенке: ты с кем? А что он может ответить? Что каждый прав по-своему, что каждый беспощаден, что все — либо одолевающие звери, либо звери одолеваемые?
Казаки смотрят на казахов:
Край чужой. По ночам зачинается где-то тоска,Стонут выпи по-бабьи, кричат по-кошачьи, и долгоПоднимаются к небу тревожные волоки волчьи.Выдра всплещется. Выстрелит рядом пищаль,Раздадутся копыта, — кочевники под боком были.Край недобрый. Наклонишься только к ручью,Только спешишься, чтобы подпругу поправить,Тетива загудит под сосок, в крестовину иль в глотку,В оперении диком, шатаясь, вгрызется стрела,—Степняки и дики, и раскосы, а метятся ладно.У Шаперова Яра на пузах они подползли,Караульных прирезали, после ловили арканом,Да губили стрелой, да с размаху давили конями,Есаула Седых растянули крестом и везлиТри корзины ушей золоченому хану в подарок.
Казахи смотрят на казаков:Некуда деваться — куда пойдешь?По бокам пожары, и тут, и там.Позади — осенний дождь и падеж.Впереди — снегС воронами пополам.Ой-пур-мой…Тяжело зимой,Вьюга в дорогеПодрежет ноги,Ударит в брови,Заставит лечь,Засыплет снегомДо самых плеч!Некому человека беречь.
С этого края «Соляного бунта» несется клич: «Любо!» С того края: «Ай-налайн!» Однако те этим режут уши. Эти тем… но тут уж фактура почти за пределом: казачьи жены, разукрашенные на диво, поют на гульбище, ожидая из похода мужей, а мужья в походе, «азиаткам задрав подол, их опробовав, с хохотом между ног забивают кол»!
