Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн
ВОЛЬТЕР И ГЕТЕ{2}
ожно ли представить себе, чтобы где-либо на свете установилось господство разума? С тех пор как существует человеческое общество, оно считало разум своим опаснейшим врагом. Оно его ограничивало, сковывало религией. И всякий раз, когда разум вырывался на свободу, общество шло на него в наступление легионами, ордами, полчищами, словно войско Ксеркса на Грецию. Если разум когда-либо побеждал, то это была кратковременная катастрофа, период ужасающего хаоса, и страх, порожденный им, рассеивался в конце концов вместе с черными облаками дыма — дыма Савонароловых костров{3}. Современные монархии с их грубым материализмом в ответ на всякое проявление разума ощетиниваются миллионами штыков…Можно ли представить себе, что разум пробился сквозь все преграды? Что он сам реет на остриях штыков? Что власть и разум объединились? Можно ли представить себе целый народ, который вместе со своими вождями доверился разуму, его суровости, его непримиримости, его упоительной силе? Представить себе, что во имя мучительного беспокойства, присущего разуму, народ этот отказался от животного существования, которое влачат другие народы, что он решительно отверг всякую спасительную ложь? Можно ли представить себе народ, который остается верным истине, даже если это грозит ему уничтожением? Народ, целый народ, который готов пожертвовать преходящим во имя высокой любви к вечному?
Все великие французы, как и их нация, всегда умели находить равновесие между интенсивностью чувственного начала и силой и ясностью разума. Они никогда не теряют почвы под ногами, но и не возносятся в заоблачную высь. Они не карлики, не чудовища и не призраки. Они живут, они люди. Даже Флобер, несмотря на свою крайнюю утонченность, не решался изображать нетипичное. Как бы значительны они ни были, окружающий мир интересует их больше, чем собственная личность. Сердцем и разумом они стремятся слиться с людьми, со своим народом; правда, этот народ не требует от них жертв, не вызывает у них отвращения, не изнуряет их своим тяжелодумием и дурным вкусом; национальное искусство этого народа — литература, а больше всего его интересует разум. Этот народ готов идти за своими великими людьми, куда бы они его ни повели. А ведут они его все выше, к господству над самим собой. «Немного разума приобретаешь, когда развиваешь фантазию, много благородства, когда созерцаешь прекрасное». И Флобер мог бы продолжить эту мысль: «Учишься добру, когда созерцаешь сердца других, и человеческому достоинству, когда познаешь свое собственное сердце, испытываешь ненависть к угнетению и лжи, когда видишь их отражение». И вот влияние их романов, их стихов — они воспитали демократическое сознание. Таково влияние Золя и вопреки его собственным устремлениям Бальзака. Ибо роман, снимающий покровы с жизни, дающий широкую картину всех человеческих отношений в их взаимосвязи и движении, уже по самой своей природе связан с идеей равенства; его расчет ознаменован торжеством демократии, тогда как для драмы с ее аристократической узостью торжество демократии предвещает закат. Бальзак — поэт борющейся демократии. Золя — победившей. Виктор Гюго, чьи республиканские стихи, написанные в изгнании, звучат как фанфары; Сент-Бев{4}, который защищает в сенате свободу прессы; Флобер с его идеалом государства, управляемого учеными — самим разумом; Ламартин{5}, укротивший своим словом вышедший из берегов людской поток; Рошфор{6}, столь упорный в своем поединке с королем; Золя, который заставил громогласное насилие замолкнуть перед голосом правды, — все они изведали счастье не быть обреченными на молчание, не чувствовать себя полководцами без армии, изведали счастье говорить с трибуны от имени народа, для которого деятельность разума не является всего лишь абстрактной и ничтожной игрой, счастье видеть свое слово претворенным в действие, видеть, что разум движет миром…
И в каждом из них жил Вольтер, возрожденный Вольтер. Немецкий вариант всего этого — жизнь Гете, не нашедшая выражения в деянии, далекая от жизни народа.
Оба злы, как могут быть злы только великие люди. Вольтер, жрец разума, ненавидит всех инакомыслящих; он готов скорее примириться со светской властью, чем с духовной. Он буржуа, чье оружие — разум, буржуа, который обращает разум в деньги и власть. Он буржуа, который одинаково ненавидит аристократию и народ и одинаково их боится. Его ненависть к Руссо — это ненависть буржуа к человеку из народа. Но разум в нем все зрел, словно Вольтер один прошел путь многих поколений, становился все более свободным, преодолевал буржуазное сознание и даже страх, совершал героические дела, порождал — о чудо! — добро. Страстность разума спасла Вольтера.
Гете ненавидит все дисгармоничное, все то, что благодаря односторонности разума, страсти, благодаря беспощадному напору и суровости нарушает равновесие природы. Он ненавидит все ограниченное — человеческое, ненавидит все демоническое и радикальное, ненавидит бунт человека против природы. Он — воплощение самой природы, ее бесконечного многообразия и бесстрастия — проходит мимо малых сих и их страданий; они приговорены им, приговорены самой природой; они гибнут. Умиротворенный в своей любви к законам природы, он приемлет гибель французской революции и Генриха фон Клейста{7}.
Вольтеру также далеко до Гете, как человеческому разуму до природы. В творениях Гете отражается бесконечно богатая душа вселенной, а в фантастических произведениях Вольтера — ее академическая схема, тень. Гете питает к человечеству высокую отстраненную любовь творца к своему созданию; Вольтер борется во прахе и крови за человечество. Он односторонен и не хочет быть иным. Он воплощает бунт человека против природы, против ее тупости и медлительности, несправедливости и черствости. Ее глупую серьезность он атакует своей язвительной насмешкой, этим самым человеческим оружием. Он ненавидит все
