Евгений Богат - Семейная реликвия
«Философия жизни» — это те внутренние психологические установки, которые определяют наше поведение в обществе, наш способ «охоты за счастьем» (если употребить широкоизвестную форму Стендаля).
Имеют ли отношение те судьбы, «лабораторию» которых я попытался раскрыть, к диспуту, развернувшемуся вокруг письма читательницы Л. Поповой о ее удачливом муже-репетиторе? Пожалуй бы, и не имели, если бы диспут шел на уровне элементарно житейском, в рамках бытового сознания. Но ценность дискуссии в том и состояла, что она постепенно поднималась на все более высокие мировоззренческие этажи.
На этих этажах решалось не только: хорошо или дурно созидать материальный и нравственный комфорт, думая больше о себе, чем об обществе, но и нечто более отвлеченное и в то же время существенное. Решался вечный вопрос о смысле жизни.
С самого начала дискуссия показала, что шкала ценностей и целей в советском обществе подверглась за последнее время определенным и, не будем этого уменьшать, весьма существенным изменениям. «Дискуссионный» герой — репетитор Попов, инженер Гаврилов, автослесарь Васька, — который еще несколько лет назад вызвали бы в печати единодушное осуждение, сегодня был окружен сочувствием и пониманием немалой части читательской аудитории.
Тут необходимо одно важное уточнение. Конечно, и раньше люди, подобные названным героям, пользовались определенными симпатиями. Новизна в том, что раньше эти симпатии было как бы непристойно высказывать открыто. Это были, так сказать, симпатии потаенные. Сегодня публичное выражение этих симпатий стало определенным симптомом нравственной и социальной жизни общества. Я не буду сейчас давать оценок: хорошо это или дурно, я лишь констатирую определенное явление.
Когда система ценностей и целей несколько перестраивается, весьма важно определить — что в ней изменилось, что осталось неизменным. Судьбы, о которых я рассказал во второй главе, говорят о неизменном: о том, что в системе ценностей некие идеалы и цели не подверглись изменениям.
Что же это за идеалы и цели?
Один из самых обаятельных образов русской литературы — образ чудака. Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля, изданный в 1882 году, дает такое определение: «Чудак, чудачка — человек странный, своеобычный, делающий все не по-людски, а по-своему, вопреки общему мнению и обыку».
То есть естественны условия жизни, формирующие определенные мнения, естественны сложившиеся обычаи, и странны, неестественны люди, поступающие вопреки всему этому.
Старинное колоритное определение Даля отражало, бесспорно, глубоко горестный опыт дореволюционной народной жизни. Но и после революции, совершившейся в семнадцатом году во имя того, чтобы «обык» не был враждебен лучшим устремлениям человека, чудаки на нашей земле не перевелись. Изменилась «точка отсчета», более того, коренным образом перестроилась вся система жизненных ценностей, а чудаки остались. Более того, первым поколениям советских людей стали особенно близки и понятны чудаки, запечатленные Лесковым, Писемским, Короленко, Горьким, те странные, своеобычные люди, которые все время выламывались из нравственных и социальных норм дореволюционной жизни.
Но если раньше называли чудаками людей странных, экзотически-необычных, то теперь это определение лишилось оттенка острого недоумения, непонимания или неприятия. Чудаками стали называть людей духовно красивых, деятельных и бескорыстных, не лишенных разных человеческих странностей. Определение «чудак» начало наполняться изнутри обаянием, которого оно раньше чаще всего было лишено.
Но это вовсе не означает, что образ жизни чудака стал некоей социальной нормой. В этом случае он перестал бы быть чудаком. Нет, и в совершенно новых социально-нравственных условиях, в абсолютно иной исторической ситуации он оставался избранной натурой.
Он оставался избранной натурой, потому что его отличало редкое бескорыстие, которое никогда не было и, может быть, никогда и не будет уделом всех людей, как никогда не был и никогда не будет уделом всех художнический талант или дар философского мышления.
Кстати, о философском мышлении. Чудак — не обязательно мыслитель, но это все же человек, ведущий «философский образ жизни».
Чтобы меня поняли, обращусь к небольшой жизненной иллюстрации.
Я расскажу сейчас о парке. Никто не верил, что можно этот парк разбить на высоте две тысячи сто метров над уровнем моря, в горах Армении. Писсимисты утверждали, что изменчиво мимолетна «полоса тепла», не успеют распуститься, расцвести растения, без которых парку не обрести красоты и разнообразия. А если успеют, говорили оптимисты, то стоит ли затрачивать колоссальные усилия в борьбе с болотами и вулканическими камнями, чтобы создать нечто, живущее два с половиной — три месяца в году, а остальное время остающееся «вещью в себе», требующей от окружающих самых активных действий по поддержанию запасов жизни. Стоит ли, говорили они, зажигать звезду, если хорошо известно, что она погаснет, не успев вспыхнуть…
А создать парк было важно: от этого зависело, быть или не быть маленькому селению Джермук с целебной минеральной водой большим курортом. Нужен был парк, стягивающий к себе весь город.
И нашелся человек, который парк этот создал. Старый лесник Кирилл Дрепало. Познакомившись с ним, я про себя назвал его: Старик — Завтра-Послезавтра, потому что он повторял непрестанно в разговоре «завтра-послезавтра». Например: «Завтра будут у нас розы, послезавтра — рассада». Или: «Завтра у нас пустырь за родником, послезавтра — тут георгины». Не мог он жить, не думая о том, что будет делать в парке завтра-послезавтра.
Раньше, до парка, Дрепало выращивал лес в высокогорных районах Армении. Вместе с елью, сосной, березой он поднимался все выше и достиг тысячи шестисот метров над уровнем моря. А потом создал и этот парк.
То, казалось бы, невозможное, что он совершил, состояло, в сущности, из обыкновенных возможностей: он ложился за полночь и поднимался в шесть, писал во все питомники страны, собирал семена и черенки, построил у себя опытную оранжерею. А раньше, до черенков и оранжереи, когда однажды механизмы вышли из строя, «ворочал камни, как рассказывали, и усмирял топь собственными руками». Он доставлял с высокогорных пастбищ хорошо унавоженную землю и добывал редкие семена неприхотливых гладиолусов.
Я был в Джермуке весной, когда парк оттаивал, и видел Кирилла Сергеевича Дрепало ежедневно за делом. Вот он распаковывает ящик с рассадой, вот, после нежданной вьюги, погружает руки в оживающую землю. «Завтра-послезавтра… завтра-послезавтра…»
Решая: быть парку! — Старик — Завтра-Послезавтра ответил на философский вопрос о смысле жизни, о высших целях человеческого существования. Да, стоит зажигать звезду, потому что, погаснув, она возгорится снова, опять.
Он не писал книг и не вел бесед о добре и красоте, но он был истинным философом.
Мне кажется, что в образе этого Старика воплощено нечто стабильное в нашей системе жизненных ценностей и целей. Эту стабильность не могут поколебать самые бурные сегодняшние дискуссии. Комфорт и счастье — разные вещи. Можно жить с комфортом и не быть счастливым. И можно быть счастливым при отсутствии комфорта. Разумеется, я употребляю понятие «комфорт» в житейском, обыденном смысле, подразумевая под ним не сумму благоприятных обстоятельств и возвышенный покой души, а комплекс удобств, при которых личность чувствует себя достаточно уютно и защищенно.
Этот Старик удивителен, но не исключителен. Я видел в жизни много подобных ему подвижников-бессребреников: они строят телескопы (разумеется, безвозмездно) для народных обсерваторий, ищут потерянные полотна больших художников, не для себя, а чтобы передать музеям, посылают черенки выведенных ими новых сортов растений во все концы мира…
В этих бескорыстных чудаках сосредоточилось, как в волшебной линзе, самое лучшее, высокое, цельное, что есть в нашем социальном строе и в нашем народном характере.
Обыкновенно рассматривают бескорыстие как совершенно определенное действие. Мир этих действий разнообразен, как сама жизнь… Но для более точного понимания нашей темы стоит вывести разговор из сферы поступков и рассмотреть бескорыстие как душевное движение. Что внутренне руководит людьми, которые что-то ДАРЯТ? Если отвлечься от возможных конкретных мотивов, обусловленных определенными особенностями характера и судьбы дарящего, то самым общим и самым важным ответом будет: желание пережить чужую радость, пережить ее, как собственную. Я думаю, что нет желания, которое бы в большей мере формировало человека как духовно и нравственно цельную личность, чем это. Талант сопереживания чужой радости, как собственной, заключен, несомненно, в каждом из нас. Но у одних он развит хорошо, у других недостаточно или не развит вовсе.
