«Будем надеяться на всё лучшее…». Из эпистолярного наследия Д. С. Лихачева, 1938–1999 - Дмитрий Сергеевич Лихачев

самым арестом в Ленинграде Елизавета Евгеньевна читала доклад об истоках «Золотого петушка» Пушкина. Доклад этот так и не был напечатан. Впоследствии на те же истоки наткнулась Анна Андреевна Ахматова[1344]. В Сибири Елизавета Евгеньевна вышла замуж за поэта Евреинова (стихи его, хорошие, в [19]20-е гг. печатались в журнале «Соловецкие острова»), приходившегося каким-то образом родственником царской фамилии (настолько, что его шутя считали претендентом на престол). В общем, она и ее муж были расстреляны. Другая дочь Анны Митр[офановны] была скульптором, жила в Италии, и о ее выставке с похвалой писал Анне Митр[офановне] в [19]20-е гг. Горький. По словам сербского ученика Евгения Васильевича Влад. Алексеевича Мошина[1345] (он еще жив — это известный археограф, живет в Скопле), Евг[ений] Вас[ильевич] упоминал в разговорах только об этих двух дочерях (забыл, как звали вторую; я знал только Елизавету) и никогда не говорил, что у него есть и сын. Сын же, Игорь Евгеньевич, воспитывался в лицее в Париже, и когда Анны Митр[офановны] и Евг[ения] Вас[ильевича] не было в Париже, то как в родной дом он приходил по воскресеньям к Анатолю Франсу (ср[авните] «Маленький Пьер» у последнего). Один год Игорь Евг[еньевич] учился в Итоне, но, когда я был в 1966 году в Итоне, в списке учеников Итона Игоря Евг[еньевича] я не нашел. Во Франции Анна Митрофановна, писавшая под псевдонимом Иван Странник, выпустила книгу, в которой писала о Горьком и всячески его там пропагандировала[1346]. Горький ценил Анну Митрофановну и удовлетворял в [19]20-е гг. различные ее просьбы, но в начале [19]30-х гг. (а м[ожет] б[ыть], в [19]29 г.), когда Анна Митрофановна обратилась к нему с просьбой заступиться за Елизавету Евгеньевну и Игоря Евгеньевича, он не ответил ей, а через некоторое время выпустил фельетон «Механические граждане». Анна Митрофановна считала этот фельетон ответом себе и была им чрезвычайно оскорблена.

Евгений Васильевич Аничков, как я уже сказал, резко менял свои убеждения. Он был «аристократическая богема». То он выступал как анархист, то писал апологетическую брошюру о Победоносцеве[1347], якшался с крайне правыми и с крайне левыми, увлекался спиритизмом, был снобом и модником. Однажды в Белоострове он попался с провозом большевистских листовок. Когда таможенный жандарм пришел к ним в купе, увидев «почтенных» пассажиров, он не стал осматривать их багаж. Выходя, жандарм услышал французскую фразу, произнесенную Евг[ением] Васильевичем: «Nous somme sauvé!»[1348] Жандарм понял, вернулся, обыскал и нашел кипы листовок. Пользуясь своими связями, Евг[ений] Вас[ильевич] притушил дело. Об этой истории говорил весь Петербург.

Теперь об Игоре Евгеньевиче, у которого в студенческие годы я брал уроки английского языка. Он, юношей, вернулся из Франции во время Первой мировой войны и очень плохо говорил по-русски. Учился в Пажеском корпусе. О нем есть запись в дневниках Блока. Примерно такая: «Сын Аничкова, плохо говорящий по-русски, производит идиотическое впечатление». Он посещал наш школьный кружок по философии, в котором бывали Евг. Павл. Иванов[1349], Серг. Ал. Аскольдов-Алексеев[1350], В. Л. Комарович, д[окто]р Моржецкий[1351] и др[угие] (удивительный «школьный» кружок!). Он (Игорь Евг[еньевич]), вступая однажды в спор и плохо справляясь с русским склонением, произнес: «Это спор о слов» (вм[есто] «о словах»), чем привел нас, мальчиков, в веселое настроение. Сейчас я могу сказать (родных и близких у Игоря Евг[еньевича] не осталось), что он был чудаком-монархистом.

Учась в Пажеском корпусе, он увидел сон (он считал, что это «видéние»), будто архангел Гавриил спустился к нему огненным столпом и произнес: «Тебе назначается царское служение». Он считал, что архангел Гавриил являлся только троим (Б[ожьей] Матери, Магомету, еще кому-то), он — четвертый. По поводу этого сна он ездил получить совет к старцу Амвросию в Оптину пустынь в начале [19]20-х гг. перед самым ее закрытием. Старец ответил уклончиво. Но Игорь Евг[еньевич] твердо верил в сон. Считал, что он установит тысячелетнее царство, а перед смертью верил, что созовет вселенский собор, который соединит все церкви. Возраст его не смущал. Он говорил, что помолодеет, как это ему предсказано в Библии, и т. д., и т. п. Вера его в самого себя срослась с тяжелым склерозом. Он без конца рассказывал мне о сне, о своей будущей миссии, составлял энциклопедию неославянофильства. Никаких сомнений он не допускал. После того как он вернулся из Франции (когда точно он учился в Пажеском корпусе, сказать не могу), он с отцом служил в полку петергофских улан. Потом отец был на румынском фронте, оказался отрезанным от России, поступил в зуавы[1352], ездил на верблюде (я видел в Белграде его фотографию в таком зуавском виде), потом стал преподавать в Скопле, выступал с воспоминаниями о Блоке. Его статья о Блоке лежит в Белграде в архиве. Игорь же Евгеньевич оказался у «правителя омского», но его обвинили в симпатии к большевикам (кстати, не без оснований, так как в своей «исторической концепции» отводил большевикам положительную роль как объединителям России) и чуть не расстреляли с другими «большевиками»; спасли его какие-то знакомства. Затем он заболел сыпным тифом и в боях не принимал участие, а когда госпиталь оказался в руках большевиков, он выдал себя за красноармейца и спасся. О своем колчаковском прошлом он никогда не упоминал официально, и знали это только я да Анна Митрофановна. В 1928 г. он был арестован и получил 5 лет Соловков, затем скитался по ссылкам до [19]50-х годов. Перед возвращением в Ленинград преподавал в пединституте в Ставрополе и защитил докторскую. Помогал ему в защитах Вл. Фед. Шишмарев[1353]. Занимался он изобретенной им наукой — идиоматикой, которой был предан с таким же упорством, как и своему сну. Сохранился у меня переплетенный сборник его статей на эту тему, который я стремился продвинуть в печать. Многие идеи его в области лингвистики перешли в советскую лингвистику, попали под другой терминологией и к В. В. Виноградову. Серьезное значение его лингвистическим штудиям придавал и А. М. Бабкин[1354], но книги и справочник по английской идиоматике ему напечатать не удалось. Книга-справочник была бы очень полезной, но вести переговоры с издательствами он совсем не умел. В [19]30-е годы интереснейший архив его матери и отца был уничтожен из страха. А там были письма Горького, записки Блока (подававшиеся во время спиритических сеансов) и пр.

Кстати, о Блоке. Скульптором Манизером[1355] была снята с мертвого Блока двусторонняя маска (лицо и затылок — получилась цельная голова) и отлита в бронзе. Она попала в собственность к Илье Ионычу Ионову[1356]. В середине [19]20-х гг. положение Ионова