Лев Аннинский - Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах
Когда цензура требует Ильича убрать, на его место всаживается «кулич». «Комсомол» остается — как нечто, во что сходу садится крепнущий младенец.
Никакого специального апокалипсиса нет. Ни пепла, ни серы. Свинцовый отблеск — вскользь. Куда больше — меди. Медные копья надгробий, медные монеты нищих, медные листья деревьев, медные бляхи извозчиков, медные крестики младенцев, медные трубы музыкантов… Кислый вкус меди чувствуется — если искать во всем этом логику. Но находишь — отсутствие логики. Зияющее отсутствие логики. Сдавленный вопль о логике.
Кандидат былых столетий,Полководец новых лет, —Разум мой! Уродцы этиТолько вымысел и бред…Высока земли обитель.Поздно, поздно. Спать пора!Разум, бедный мой воитель,Ты заснул бы до утра.
Если задавать логичные вопросы, то набредешь на пушкинское: «Зачем крутится ветр в овраге?..» У Заболоцкого вопрос о цели и смысле бытия отдает изначальной безнадегой: «Хочу у моря я спросить: для чего оно кипит? Пук травы зачем висит, между волн его сокрыт?» Иначе говоря: зачем все «вверх ногами»? Зачем все «наоборот»? Зачем жизнь «летает книзу головой»?
Встречный вопрос: зачем все это отливать в строки?
Ответ:
Если где-нибудь писательХодит с трубкою табачной —Значит, он имеет сзадиВид унылый и невзрачный.
Природа, увиденная «сзади», это вопль о лице, которое утрачено:
О, полезная природа,Исцели страданья наши,Дай частицу кислорода,Или две частицы даже.
Ситуация, знакомая по классике, но ее не повторяющая: покоя сердце просит. Но сознание не просит, оно покоя не знает, оно немеет перед реальностью.
Дай сознанью удивиться…И тотчас передо мнойОтвори свою больницу —Холод, солнце и покой!
Сквозь мнимую заумь пробивается здравый смысл, тем более сильный поэтически, что он покалечен. По Ленинграду идет слух о замечательном поэте. За «Столбцами» охотятся, переписывают от руки. Исаковский, казалось бы, невообразимо далекий от таких столбцов, отдает им должное. Багрицкий читает их Антокольскому. Антокольский, взяв с собой жену, артистку Зою Бажанову, идет к Заболоцкому знакомиться и слушать стихи.
Тут девка водит на арканеСвою пречистую собачку,Сама вспотела вся до ниткиИ грудки выехали вверх.А та собачка пречестная.Весенним соком налитая,Грибными ножками неловкоВдоль по дорожке шелестит.
Начитанная Зоя Бажанова восклицает:
— Да это же капитан Лебядкин!
Заболоцкий прячет усмешку в углы рта:
— Я тоже думал об этом. Но то, что я пишу, не пародия, это мое зрение.
Что ему вспоминается при этом? «Бесы» Достоевского? А может быть, Блок, который заметил, впервые прочитав «поэзы» и «хабанеры» Северянина, что это капитан Лебядкин, то есть истинный поэт, не нашедший темы. И, предвидя недоуменные вопросы, уточнил: «Стихи капитана Лебядкина очень хорошие».
Может, так оно и есть?
Краса красот сломала членИ интересней вдвое стала,И вдвое сделался влюбленВлюбленный уж немало.
За время, пока «Бесы» читались поколениями людей, въехавших в революцию, капитан Лебядкин сделался эталоном бессмысленной графомании. Меж тем она не бессмысленна. Берем два звена в цепи причинности и стыкуем, а всю цепь опускаем в немоту.
Заболоцкий делает это так:
Легкий ток из чаши АТихо льется в чашу Бе,Вяжет дева кружева,Пляшут звезды на трубе.
Можно, конечно, восстановить всю систему связей между девой, вяжущей кружева, и звездами, сияющими над трубой. В советские времена это означало бы — подвести подо все марксистский базис. А можно, по древней русской традиции, ткнуть про звезды девке напрямую. Царю — про Богородицу. Минуя всякую политическую корректность. В старые времена этим профессионально занимались юродивые.
Заболоцкий сталкивает столбцы бытия, разнесенные по далеким графам.
О мир, свернись одним кварталом,Одной разбитой мостовой,Одним проплеванным амбаром,Одной мышиною норой.Но будь к оружию готов:Целует девку — Иванов!
В Год Великого Перелома такие тексты следовало прописывать по всей программе.
Критики и прописывают Заболоцкому: социологию бессмыслицы, трагизм абсурда, гиперболическую беспощадность, распад сознания, троцкистскую контрабанду, половую психопатию, отщепенство.
Заболоцкий коллекционирует отзывы и со смехом зачитывает друзьям. Интересно, ведет ли он статистику? А она говорит об изрядном чутье критиков: чуть не каждый второй дает автору «Столбцов» определение, которое вряд ли стоит опровергать: юродство.
Юродство — наивная святость, прямо сталкивающая причину с дальним следствием и очерчивающая таким образом абсурд выпадающих звеньев[33].
В 1929 году над этими приговорами можно смеяться. Но, как замечает лучший биограф Заболоцкого (его сын), "они догадываются, что скоро будет не до смеха".
Не так скоро. Еще почти целое десятилетие свободы отмеряет Заболоцкому судьба: 30-е годы.
Попрощавшись с обериутами, он начинает прорабатывать картину мироздания, восстанавливая пропущенные звенья. Исходный и финальный пункты обозначены столбцами: в исходе — мировой беспорядок, в финале — мировой порядок.
Это итог числовых операций.Ум, не ищи ты его посредине деревьев:Он посредине, и сбоку, и здесь, и повсюду.
Повсюду — это значит и среди деревьев тоже. Дерево кричит, машет ветками, молит о помощи. Комар исполняется высокою доктриной. Осел развивает свой разум. "Корова в формулах и лентах печет пирог из элементов". Все это как бы на грани пародии (похоже на "Веселых ребят"), но именно на грани, потому что в базисе, вернее, в зените — мысль. Счастливая мысль о том, что Разум в конце концов определяет все. Волк, "задрав собаки бок, наблюдает звезд поток". Волк, как Адам, дает имена вещам. Волк, вывернув шею вверх, желает знать величину вселенной, и еще: "есть ли там волки наверху". Собравшиеся наверху волки целеустремленно перестраивают жизнь на новый лад.
Горит, как смерч, великая наука.Волк ест пирог и пишет интеграл.Волк гвозди бьет, и мир дрожит от стука,И уж закончен техники квартал.
Интересно, закладывает ли Заболоцкий в эту метафору убийственный для власти вывернутый, волчий смысл? Или, как и Андрей Платонов в "Высоком напряжении", бредит вместе со своими героями, мечтающими электрифицировать вселенную?
Итак, скажи, почтенный председатель,В наш трезвый мир зачем бросаешь ты,Как ренегат, отступник и предатель,Безумного нелепые мечты?
Конечно, от карнавально-вывернутого итога можно отсчитывать тою же логикой, как от противного, великую мечту о всемирном сознании. И это для Заболоцкого вовсе не предмет пародии. "Природа в речке нам изобразила скользящий мир сознанья своего". Сознание — пароль, лейтмотив, залог и оправдание всего.
В редкие моменты это сознание проецируется на общественную ситуацию и дает странные формулы: "Европа сознания в пожаре восстания… Боевые слоны подсознания вылезают и топчутся…" Вряд ли стоит искать здесь параллели с мандельштамовской "Европой Цезарей" — Заболоцкий находится внутри своего сомнамбулического мира и выходит из него в мир людей вовсе не с целью переделывать политическую карту. Он дерзает переосмыслить все вещество существования (я опять-таки употребляю платоновский термин, хотя переклички с автором "Чевенгура", кажется, у исследователей Заболоцкого не в ходу).
Итак, в перестройку втянуто все сущее. Инфузории хохочут, поедая кожу лихача. Червяк седлает сорванный череп. Кулак собирается уничтожить урожай. "Днепр виден мне, в бетон зашитый, огнями залитый Кавказ, железный конь привозит жито, чугунный вол привозит квас". Борясь с кулаком, мы "сносим старый мир", мы "строим колхоз", то есть "новый мир… с новым солнцем и травой".
Поэмы "Безумный волк" и "Деревья" остаются в письменном столе. Поэма "Торжество земледелия" появляется в печати в 1933 году как апофеоз колхозного строительства.
Однако появляется и "Лодейников", в пронзительных строфах которого восстановленная во всех звеньях цепь бытия оказывается весьма далека от стройно-осознанной всеобщей гармонии:
Лодейников прислушался. Над садомШел смутный шорох тысячи смертей.Природа, обернувшаяся адом,Свои дела вершила без затей.Жук ел траву, жука клевала птица,Хорек пил мозг из птичьей головы,И страхом перекошенные лицаНочных существ смотрели из травы.Природы вековечная давильняСоединяла смерть и бытиев один клубок.Но мысль была бессильнаСоединить два таинства ее.
Мысль критиков, получающих такие тексты, должна теперь соединить картину всеобщей давильни с картинами торжества земледелия. Истина обнажается: гибель предстает в строфах, по лирической мощи достойных войти в сокровищницу мировой поэзии, а наступление гармонии — в строфах, словно исторгнутых из сознания все того же капитана Лебядкина:
