Газета День Литературы - Газета День Литературы # 55 (2001 4)
Тут я давеча клянчила работку,
Чтоб родимого спасти человека,
Прикупить ему скальпель с наркозом.
Обратилась к одному прохиндею,
Гуманисту в ранге министра,
Борцу за права чикатилы…
………………
— Ты очнись, оглянись, что творится!
Президент еле кормит семейство!
А уж я обнищал невозможно!
Тут приехала за ним вождевозка,
И помчался он работать бесплатно,
Голодать на кремлевских приемах,
Делить нищету с президентом.
А я мигом нашла себе работку —
Подхватила я свой аккордеончик,
В переходе за денежку запела,
В переходе, в подворотне, на крыше,
Ветром, ливнем, а также метелью
Заработала на скальпель с наркозом.
Поэт, он же бродячий музыкант, певе
ц в переходе, и его песни переходят в метели, ветры, ливни, его слово оказывает реальную помощь проходящим людям. Эта поэзия — святое унижение, дабы помочь страждущим. В книге "Таким образом" целый цикл Юнна Мориц поименовала "Вчера я пела в переходе": "Вчера я пела в переходе / и там картину продала / из песни, что поют в народе, / когда закусят удила…" Место в переходе — это ее определившееся место в гетто, это ее отношение к жизни, это ее способ существования. Вон из элиты, туда, к переходу, к гонимым, к нищим, которым сама на бумаге рисует за отсутствием красок окурками свою мелодию тоски. Когдатошняя невыездная протестантка, подписывавшая лишь письма в защиту Солженицына и Синявского, в своем переходе тоскует о поэзии большого стиля, над которой ныне издеваются все поц-модернисты.
Уже и Гитлера простили
И по убитым не грустят.
Поэзию большого стиля
Посмертно, может быть, простят…
Неожиданно для многих за большой стиль в поэзии, в культуре, в жизни стали после краха советской власти заступаться не придворные лакеи, не авторы «Лонжюмо» и "Братской ГЭС", не завсегдатаи салонов ЦК и ЧК, а вечно отверженные любители красоты и носители почвы, все равно Борис ли Примеров, или Юнна Мориц.
Она сама была поражена тем обнаруженным и ощутимым вероломством, что "как только "Союз нерушимый" вывел войска из Афганистана, из стран соцлагеря, как только разрушили Берлинскую стену, как только Россия стала разоружаться — о Россию вдруг стали дружно вытирать ноги, как о тряпку, печатать карты ее грядущего распада, вопить о ее дикости и культурной отсталости, ликовать, что такой страны, как Россия, больше не существует. С тех пор как я увидела и услышала всю эту "высокоинтеллектуальную" улюлюкалку, чувство национального позора меня в значительной степени покинуло. В особенности под "ангельскую музыку" правозащитных бомбовозов над Балканами".
Гонимость стариков и старушек, обездоленных детей и умирающих инвалидов в поэзии Юнны Мориц стала сродни гонимости ее отцов и дедов, гонимости еврейской бедноты. Она чувствовала себя не среди тех евреев, кто кричал когда-то "Распни Его", а среди тех, кто шел за Христом. И поэтому ее выдуманное гетто не совсем отождествимо с реальным, когда-то существовавшим. Ибо, взяв из гетто ощущение гонимости, она соединила его с православием и отзывчивостью русской культуры.
Старики подбирают объедки,
Улыбаясь, как малые детки,
Как наивно-дурацкие предки
Мудрецов, раскрутивших рулетки.
……………..
Стариков добивают спортивно,
Стариков обзывают противно.
И, на эту действительность глядя,
Старики улыбаются дивно.
Есть в улыбке их нечто такое,
Что на чашах Господних витает
И бежит раскаленной строкою
По стене… но никто не читает.
Это верно, никто не читает ныне раскаленные строки поэзии. Но нет ли тут вины и самих поэтов? Нет ли тут вины и самой Юнны Мориц? Парадоксально, но поэт в силу ли житейской боязни, в силу ли человеческого окружения, от которого никому не уйти, свою бунтующую, стреляющую, сострадающую поэзию, порой написанную собственною кровью, прячет под обложками богато изданных книг и элитарно-либеральных журналов. А в интервью "Литературной газете" как бы оправдывается, что, скажем, поэма "Звезда сербости", которую надо бы печатать на листовках и нести в миллионные массы, печатать в самых тиражных оппозиционных газетах и зачитывать по радио «Резонанс», не имеет отношения к коллективному протесту. Мол, в исполнении поэта, ставшего вместе с массами, поэма "Звезда сербости" "будет воспринята как политический акт определенного коллектива. А когда я пишу такую поэму, все знают, что это моя, и только моя, личная инициатива, за мной, кроме искры Божьей в моей человеческой сути, никто не стоит…"
Нашла Юнна Мориц чем гордиться! Она даже не понимает, что противоречит своему же манифесту. Как же поднять дух народов и стран, как же сбить спесь с того же ГОВНАТО, если поэт не хочет присоединять свой голос к общему протесту?
Именно такие протесты ГОВНАТОВЦам и прочим российским манипуляторам очень выгодны. Вроде бы сказал слово против где-то там в дорогущей книжке, которую нищий народ и не купит, или в журнале элитарном, который, опять же, протестный человек и не догадается открыть, а теперь можешь спокойненько жить дальше. Протестные стихи Юнны Мориц рвутся на протестный простор. Пустит ли их туда поэт Юнна Мориц? Разве этот босховский зимний пейзаж для элитарного изнеженного богатенького читателя:
Ван Гога нашли у ефрейтора в койке,
Картину вернули вдове,
Курящий младенец лежал на помойке
И продан в страну или в две,
До полной стабильности — самая малость:
Уж красок полно для волос!
Как мало еврея в России осталось,
Как много жида развелось…
Я понимаю, что напиши эти строчки Станислав Куняев, его же хором бы опять обвинили во всех смертных грехах. Понимаю, что смелость прямой речи в поэзии Юнны Мориц даже в разговоре на «жидовскую» тему идет от ее глубинного гетто, которое никто не сможет отринуть. Еврей в либеральной поэзии может быть куда более смел на любую тему, нежели прихорашивающийся в политкорректного интеллигента русачок. Иосиф Бродский мог высказаться откровеннее, чем Евгений Евтушенко. Евгений Рейн пришел на юбилей Юрий Кузнецова и назвал его поэзию великой, чего, очевидно, не осмелился бы сделать Игорь Шкляревский, кстати, не пришедший на юбилей своего былого друга Станислава Куняева. Да и такую поэму, как "Звезда сербости", никогда бы не позволила себе Белла Ахмадулина, и дело здесь не в уровне таланта, а в уровне откровенности.
Вот идет поход крестовый
За Большую Демократь.
Серб стоит на все готовый,
Он не хочет умирать.
И поэтому, летая
Над Белградом, демократ
Убивает часть Китая, —
Серб опять же виноват!..
Откровенность могут позволить себе в России лишь гонимые — гонимые по духу своему, по праву древнего гетто или в силу социальных катастроф, новых национальных противоречий. Гнет либеральной жандармерии, соединенный с прямыми репрессиями ельцинских властей и с прямой зависимостью от денежного мешка, не дает возможности быть предельно искренним, подлинным и первичным любому из самых уважаемых членов нынешней интеллектуальной и культурной элиты. Политкорректность убила чувство исповеди и гнева в либеральной культуре. Лишь отринув политкорректность, можно претендовать на правду и истину. Откровенен Юрий Кузнецов, откровенен Александр Проханов, но они и есть гонимые сегодняшнего дня. Я понимаю, что название поэмы "Звезда сербости" идет у Юнны Мориц от звезды гонимых, нашиваемой на одежды узников в фашистских лагерях. Но ведь такую же звезду гонимых можно было нашить на защитников Дома Советов в 1993 году, на трижды закрытую газету «День». Гонимость с разных концов и по разным причинам могла бы и соединить сегодня простых людей России.
