Дмитрий Быков - Карманный оракул (сборник)
Неоднозначность всей российской символики задана уже двуглавым орлом, который с абсолютной полнотой выражал бы Отечество, будь один его лик ласков и дружелюбен, а второй – глумлив и оскален. Символом России никогда не мог стать дружелюбный кенгуру или пушистая коала, как в Австралии, но и британский лев слишком для нее однозначен (правда, львы у нас и не водятся – но не водятся они и в Британии, n’est ce pas?). Наше любимое национальное животное – медведь, Миша, Михайло Потапыч, самое страшное и агрессивное из животных, населяющих Россию, но и в народных сказках, и в советских мультиках оно всегда выступает носителем добра и справедливости. Мишка рассудит волка с лисой (чеченский символ – с китайским), спасет девочку Машу, добродушно позволит ей себя обмануть, вернет родителям. Медведь – весельчак и сластена, но он же – нашему терему крышка. Ни кроткий зайчик, ни стройный лось, ни универсально защищенный ежичек не могли бы так полно выразить самую сущность русской души, чье веселье так грозно, а злость так легкомысленна и отходчива. Идеальным гербом был бы, конечно, двуглавый медведь, но он уже приватизирован правящей партией, которая унаследовала от него способность погружаться в спячку, но и в этом спящем состоянии наводить ужас на конкурентов.
Водка – эликсир оборотня, тот самый медикамент, который необходим всякому русскому Джекилю, чтобы превратиться в Хайда и обратно. У Стивенсона, если помните, добрый доктор Джекиль выпускал из себя маленького злобного Хайда при помощи ужасного снадобья, секрет которого оказался навеки утрачен. Между тем рецепт этого снадобья разработал русский гений Менделеев, научившись разбавлять C2H5OH до сорокаградусной крепости. Выпьет его кроткий Джекиль – и перед нами Хайд. Абсолютный тотем России разработал Александр Рогожкин, в чьих «Особенностях национальной охоты» медведя накачивают водкой. Сгодился и орел двуглавый, у которого в одной лапе – бутылка, а в другой – закуска.
Автомат Калашникова – еще одно русское ноу-хау, сочетающее надежность и грозность, милосердие и агрессию: с помощью АКМ Россия стала абсолютным лидером по продаже оружия в мире и обеспечивала мир во всем мире – но составной частью этого мероприятия было снабжение дешевым и эффективным оружием наиболее одиозных режимов, так что весь третий мир палил друг в друга именно из нашего автомата. Заметьте, что для каждого из нас АКМ – что-то доброе, надежное, милое: мы разбирали его на уроках НВП, чистили в армии, он ассоциируется с детством и юностью, он охранял наши рубежи – но он же был бессменным символом агрессии; он не давал взорвать мир – как уверяли мы на открытках, адресованных американскому президенту, – но потихонечку подпаливал его с другого конца. Медведь с автоматом Калашникова – образ России в большинстве карикатур времен «холодной войны», и отказать ему в точности нельзя – как нельзя забыть дядю Сэма с мешком баксов, акул Уолл-стрит и страшную синеносую Инфляцию, душащую бездомного и безработного.
Икра – тоже наше, родное, и в ней амбивалентность отечественной символики явлена с пугающей наглядностью. Она оставалась нашим символом даже тогда, когда канули в прошлое плакаты, призывавшие давать ее детям, поскольку уж очень она вкусна и питательна; она, конечно, абсолютное олицетворение роскоши – но, странное дело, символом России считали ее даже пролетарии, видевшие ее, дай бог, раз в году, а то и реже. В семидесятые она еще появлялась на праздничных столах, но, конечно, гораздо реже водки, а в конце восьмидесятых, кажется, проще было достать медведя или автомат Калашникова. Тем не менее это никого не отпугивало: икра была чем-то, чем мы могли ущучить ИХ. Да, ее нет у нас, но у НИХ ее нет вообще, по определению, разве что экспортная. Это был редчайший пример символа, которым нация обладала, так сказать, теоретически: ее почти никто не осязал, и все-таки она была у нас всех, как космические ракеты или русская духовность. Важная черта символа – коллективная собственность на него: он никому не принадлежит лично и большинству граждан в принципе недоступен. Однако мы его производим, а они – никогда. Помню репортаж из журнала «Америка»: там молодая семья готовилась к встрече Рождества и обсуждала покупки. «Нет, пожалуй, без русской икры мы в этом году обойдемся». А х, так?! Хорошо же, сволочи! (Заметим, что советская молодая семья таких разговоров не вела в принципе – что она обойдется без икры, за нее давно решили. Но все равно мы ощущали икру как свою, хотя она и была осетровая.)
И, конечно, ракета. В двух своих ипостасях – военной и мирной, крылатой и космической – она воплощала собою не только эрегированную национальную гордость, но и способность дать отпор, и прорыв к великой космической утопии, и физико-лирический консенсус на пути к справедливому обществу. Ее отцом был столь же амбивалентный Королев – самый привилегированный из советских ученых, успевший, однако, два года отсидеть и чуть не погибнуть; приложением к ракете являлся Гагарин, чьими главными атрибутами были суровая советская военная форма и бесконечно добрая улыбка.
И – пауза. На долгих двадцать лет Россия лишилась национальной символики – не потому, что оскудела, а потому, что упростилась. В девяностые она стала очень плоской, простой, однозначной; амбивалентность надолго исчезла. Разве что Ельцин был в меру грозен и дружелюбен, да не брезговал и эликсиром – так что этот главный медведь русской политики вполне тянул на национальный символ, но, пользуясь минимальной поддержкой внутри страны, годился главным образом на экспорт. Кладовая нашей геральдики пополнилась лишь при Путине, который и сам по себе стал универсальным символом страны именно благодаря пресловутому оборотничеству, сочетанию миролюбия с агрессией, спецслужебности со светскостью. У России, чьи березки и тальянки успели поднадоесть ей самой, завелось сразу несколько потенциальных гербов или, по крайней мере, эмблем.
Во-первых, нефть, которая одновременно губит и спасает российскую экономику, заражая ее голландской болезнью. Нефть, черная кровь земли, – сырьевой ресурс, парализующий нашу промышленность, но спасающий нашу идентичность. Нефть – то, чего у нас много, но чего вместе с тем нет у частных людей: она, как икра, находится в трансцендентной, неосязаемой собственности. Нефть – источник войн, разборок, переделов мира, но она же – гарант стабильности. Словом, оборотничество налицо. Нефти сопутствует газ – наиболее адекватное выражение газообразной русской души, которую по тысячекилометровым трубам неустанно гонят во все концы мира. Русская душа голубым венчиком горит в европейских кухнях. Еще одним символом России стал вентиль, во власти которого – в любой момент перекрыть поток русской души и оставить Европу в полной бездуховности. Кстати, нефть, как и водка, – эликсир оборотничества. Пока она стоила дешево, мы вели себя относительно скромно, но стоило ей подорожать – и Россия мгновенно перестала сомневаться в своем праве учить весь мир и гордо отвергать его советы под предлогом суверенитета. Суверенитет от нефти разросся так, что государство постепенно стало суверенно даже от рядовых граждан – чего сроду не могла обеспечить никакая икра.
Во-вторых, в качестве символа России все активнее позиционируется православие, в советское время по понятным причинам притихшее. Русское православие – особое: традиционные черты христианства – свободолюбие, милосердие, отчужденное отношение к государственности – в нем выражены слабо или отсутствуют вовсе. Милосердие сочетается в последнее время с весьма агрессивной риторикой, любые инициативы власти вызывают у его духовных лидеров неприкрытый восторг, а свобода, напротив, всегда подозрительна. Православие расценивается современными пиарщиками России не как доказательство ее связи с прочим христианским миром, а, напротив, как нечто отделяющее ее от этого мира, ограждающее от его тлетворного влияния. Если одно из значений слова «religio» – связь, то в нашей сегодняшней традиции религия – еще один форпост, граница, обособление; это уж такое оборотничество, что дальше ехать некуда.
Наконец, третьим символом сегодняшней России выступает Рублевка и неразрывно связанный с нею рубль. Клянусь, Рублевское шоссе никогда не приобрело бы такой внутренней (а теперь уже и международной) популярности, если бы не созвучие с постоянно укрепляющейся национальной валютой. В сознании иностранцев Рублевка – место, где много рублей, и, честное слово, они правы. Для отечественного потребителя Рублевка – главный гламурный бренд, для зарубежного – символ растущей российской экономики. Москва сегодня – центр роскоши; российский магнат легко может заказать на день рождения жены концерт Майкла Джексона. При этом Рублевка державна, ибо люди, живущие на ней, – элита власти, столпы престола. Роскошь, конечно, не добродетель, особенно в христианской системе ценностей, но в том и оборотничество: свинство, а приятно же! Прия-а-атно. Власть наконец перестала стесняться хорошей жизни. Россия, долго позиционировавшая себя как страна романтических бессребреников, стремительно избавляется от этого имиджа: теперь это страна ничем не оплаченной, свалившейся на голову роскоши – и она никому не обязана отдавать отчет в своих действиях: конъюнктура такова, что сегодня мы можем позволить себе что угодно. А когда кончится нефть – начнется еще что-нибудь.
