Дмитрий Быков - Прощай, кукушка

Дмитрий Быков

Прощай, кукушка

Считается, что прозаик должен начинать с рассказов. По-моему, это самый трудный жанр, до которого и в старости не всегда дорастаешь. Идеальный рассказ одинаково не похож на стихи и прозу, а ближе всего он, пожалуй, к жанру сна. Большинство рассказов, собранных в этой книжке, как раз и есть такие сны, мои или чужие, иногда смешные, но чаще страшные. Главное преимущество этого жанра, мне кажется, в одном: даже сочинив полсотни таких рассказов, автор все равно не уверен, что научился писать их как следует. А именно из такой неуверенности и получаются интересные вещи.

Христос

…что именно такое,

похожее на все остальные лица,

и должно быть лицо Христа.

20.09. 75 наряд по КПП, 192 дня до приказа

Чем хороша рота, так это полной одновременностью всего у всех. Со временем этот феномен, наверное, объяснится как-то — то есть зубы, например, заболевают у всех одновременно, и, стоя еще по молодости на тумбочке ночью в наряде по роте, наблюдаешь, как один за другим мужики подходят к зеркалу, высматривают больной зуб, бегают в лазарет за каплями, прикладывают к деснам эту «денту», которая толком не помогает, только оттягивает боль. То же и с желудком, и не по вине повара, а из-за того же закона, и с простудой — прошлой зимой были дни, когда по подъему подымалось человек тридцать, не больше, остальные либо отбивались в расположении — в лазарете всего пять мест, — либо, с более легкой формой, вставали потом и становились отдельно; их оставляли в роте — ремонтировать расположение, что-то красить: весной ждали комиссию. То есть все происходит одновременно. Вечером все добры и благодушны: день прошел. Утром — хмуры и раздражительны: день впереди, недосып, орут на молодых — паче всего, конечно, на Чувилинского, да и всем достается.

Вот и теперь: когда о чем-то заговорят — на следующий день слухом полнится вся рота. Сегодня перед нарядом, в котором я все это пишу, ко мне подошел Серега Максимов и сказал, что близится конец света. То ли ученые просчитали, то ли пролетает какой-то метеорит. Вечером из водительского взвода Ванька Колодный, длинный сутулый хохол, сказал, что в городе на выезде слышал разговоры: всё, скоро нам, ребята, крышка, летит комета. Наконец, вечером зашел дежурный по части проверить нашу с Валентиновым бдительность (Валентинов — молодой и по КПП стоит третий раз) и сказал, что всё, Серега, действительно летит какая-то комета и если в ближайший месяц врежется в Землю, то полетят клочки по закоулочкам. Даже с поправкой на преломление все это, вероятно, не лишено. Правда, не помню времени, когда таких слухов бы не распускали, да у нас теперь о чем угодно готовы говорить — о подорожании сахара, о конце света, о подорожании сахара в связи с концом света, о конце света в связи с подорожанием сахара… Вообще всегда можно ждать, может, и конец. Обидно, что до дембеля уже мало, а тут комета. Авось обойдется.

Сейчас ночь, в два меня придет менять Валентинов, если дневальные его подымут вовремя, а если не подымут, я им завтра вдую по первое число. Не так, конечно, как нам в свое время вдували, а чисто вербально. Книги никакой у меня нет, только тетрадь эта, которую привез из отпуска, чтобы не разучиться писать. Прежде я все больше ходил в наряды по роте, по столовой, теперь, со второго года, в основном по КПП. Правда, часто: народу у нас меньше в связи с сокращениями и прочим. Сокращения приятны, но по нарядам летать надоело. Одно радует: дембель близится, на двести никто из наших уже не ел масло, там — сто пятьдесят, сто, а там вообще всё, нас обещали после приказа не держать. На аккорд, скорее всего, я возьму себе тот же КПП.

Письма домой я уже написал, остается курить — водилы привезли из города «Астру», — писать это все да слушать, как у нас мышь под полом шуршит. С утра Валентинов будет подметать листья — я ему, впрочем, отчасти помогу. Забавно потом это все будет почитать.

Хотел бы я знать: конец света — чем это должно знаменоваться? С одной стороны, все говорили, что звезда Полынь — это Чернобыль, так как Чернобыль и есть полынь, и от него горечь потекла в реках. На самом деле какой ужас весь Апокалипсис — и я ведь только в переложениях его знаю, не в подлиннике, а там, наверное, страшнее. Будут еще какие-то насекомые, пожрут людей, будут три всадника… потом три ангела… не помню. Надо взять почитать что-нибудь, у нас там атеистического целая полка. Но главное — помню однозначно, что должно быть второе пришествие Христа. Если пока его нет — слухи о конце света вполне дуты.

Мышь эта под полом меня сильно достала. Ночь кругом, сейчас дождь пошел. Половина второго. Скучно и спать хочется. Что писать еще?

Через три дня я дед. Ура!

28.09. 77 наряд по КПП. 184 дня до дембеля

Взял в библиотеке части почитать «Сказания апостолов» в переложениях Косидовского. Очень занятно. Христос был, в чем я никогда и не сомневался. Тут он, конечно, не такой, как в «Мастере». У Косидовского есть тут свидетельства, по которым он вовсе не был «прекраснейшим из сынов Израилевых». Писали, — не для того же, чтобы оклеветать?! — что он был и мал, и уродлив, и вызывал чуть ли не омерзение, и в него кидали грязью, и тем сильнее было противоречие между его обликом и речью. Думаю, что он ТАКОЙ мог бы и ничего не говорить — он своим видом достаточно взывал к милосердию. Вот ведь, оказывается, как он выглядел, в армии бы его такого вообще зачмырили, прошу прощения, — почему-то высшей добродетелью у нас тут почитают чистоплотность, и не начальство, а свои же. «Погляди на себя, ходишь, как чмо», — это я часто слышал на первом году, а сейчас сам говорю так тому же Чувилинскому. Он со мной сегодня в наряде. Чувилинский заслуживает описания.

Для кого и чего я описываю Чувилинского? Для потомков? — я сделаю все, чтобы эта тетрадь до них не дошла, я ее торжественно сожгу на даче после дембеля (будет же это! И скоро уже довольно будет!) — а для себя? — так его я по гроб жизни не забуду. И все-таки пишу, потому что делать нечего, ночь, мышь, тишь, Чувилинский придет только через полтора часа.

Чувилинского зовут еще «литтл Чуви» или просто Чуви. Он длинен, как его фамилия, — не высок, а длинен, у него бородавки, и такие же бородавки у его матери, она приезжала к нему как-то, Чуви всех оделял гостинцами, но и гостинцы у него брали неохотно. В Чуви все будит брезгливость. Чуви не то чтобы грязен — у него одутловатое лицо, маленькие глазки, выражение униженной и тупой ласковости. Выходит невыпукло, надо тренироваться, но я не писатель; нас учат литературу преподавать, а не портреты писать. Чуви туп безнадежно. Он совершенно не умеет с людьми. Раз его били в сушилке — тогда еще не ушли наши деды, он по тупости против них залупился, но залупился без всякого собственного достоинства, а как-то так чмошно! — и у него еще хватило ума в сушилке орать: «Вы чего — я же к вам по-хорошему!» Ржали они сильно. Сопризывники Чуви ни слова не говорили и в сушилку не заходили, хотя будь там кто другой, не Чуви, — тоже не зашли бы, такова сволочная наша природа, — но уж тут был Чуви, и за него никто вообще не хотел вступаться. Говорили сначала, что он постукивает, потом поняли, что у него и на это не хватило бы ума, — армия вообще культивирует стукачество, тут трудно устоять: делают с тобой всё, чтобы ты застучал, а застучишь, не дай бог, — и ставь на себе крест. Но, к счастью для себя, Чуви туп и для этого. В его тупости есть что-то демоническое, сверхъестественное, он ни на что не реагирует, чувство собственного достоинства у него к нулю сведено. Как-то его доставали наши:

— Чуви! У тебя девушка есть?

— Есть, — с робким самодовольством (непредставимое сочетание).

— А как ее звать?

— Оля.

— Ну, и как же ты с ней…

Чуви неуверенно хихикал.

— Она сама тебя сверху кладет или кое-как взбираешься своими силами?

Он опять хихикал.

У меня и Чуви, и эти фокусы вызывали равное омерзение: когда я говорил «хорэ, мужики», а когда и просто не участвовал — тем мой протест ограничивался. Ведь в роте как: сейчас всё вроде в порядке, друзья есть, врагов явных не видно — а выделишься чуть, и займешь нишу Чуви. Когда сто здоровых рыл, работать надо, строевая каждый день и сало на завтрак, обед и ужин, — обязательно есть ниша чмыря, чмошника, эта ниша занята Чуви, но любой из нас — я говорю: любой! — может в ней оказаться ежесекундно. Тут надо балансировать на проволоке, чтобы и самому себя не съесть от совести, и тебя чтобы не съели. Я что-то уже путаюсь в словах, и выходит коряво, я спать уже очень хочу.

Стоит мне завтра сказать, что Чуви меня не сменил вовремя, — и КПП ему не видать больше, как собственной отвислой задницы (он ее как-то странно отклячивает при ходьбе). Будет летать по роте, как милый. Он и так все больше по роте, КПП — халявный, дедовский наряд, ставят дежурным старика, а помощником — молодого. Сейчас Валентинов, который обычно со мной ходит и хорошо все всасывает, просто болен, — а то б Чуви и теперь гнил на тумбочке, как все мы на ней гнили. Уходя из части, я охотно сжег бы тумбочку; я и сейчас охотно ее сжег бы. Если Чуви опоздает, я прокачаю ему грудак. Нет, противно, я не прокачаю ему грудак. Я пишу уже любую чушь, чтобы не заснуть. Чушь. Тишь. Ночь. Мышь. Сочинить рассказ, весь из таких слов.