Дмитрий Быков - Карманный оракул (сборник)
Мать моя женщина, бедный Набоков! Как его бесконечно жаль – особенно потому, что присвоен он снобами, теми, кто видит в нем одно (разумеется, поддельное) высокомерие, кто не видит его нежности и сентиментальности, а чувствует лишь броню слов и в самом его стиле, живом и гибком, обретает лишь универсальный инструмент самозащиты, основания для положительной самоидентификации! Как ужасно, когда за то же любят Бродского – точнее, безошибочно выбирают худшее в нем; как невыносимо, когда холодные, самовлюбленные, абсолютно полые люди примазываются к мировой культуре именно с этой стороны, заимствуя у Борхеса его нейтральную на первый взгляд интонацию пресыщенного всезнайки, а у Саши Соколова – способность легко вплетать в текст чужие реалии! Авторы, относительно которых эпигонствуют анонимные конструкторы «Околоноля», ни в чем не виноваты. Виноваты эпигоны, которым сложная литература нужна исключительно для того, чтобы уважать себя за знание некоторых слов. Одна важная констатация в «Околоноля», безусловно, есть: человек с такой душевной организацией – проще говоря, самая холодная и мрачная разновидность сноба, категорически неспособная вдобавок выдумать что-нибудь самостоятельно, – обречен в случае прихода к власти превратиться в маленького тирана, покровителя жулья, скупщика душ. От снобизма, оказывается, не так далеко до фашизма – и это констатация верная, но стоило ли тратить сто двадцать страниц, если та же Новелла Матвеева уже сказала в 1970 году: «Эстет и варвар вечно заодно. // Издревле хаму снится чин вельможи… // Но пить из дамской туфельки вино // И лаптем щи хлебать – одно и то же». Впрочем, и Томас Манн догадывался – его небось Самоходов не упоминает, он все больше по Гессе да по Каммингсу с Керуаком.
Не сказать, чтобы такое состояние нравилось самому протагонисту. «Как быть? – причитал он. – Что я за сволочь! Господи, почему я никого не люблю?»
Ответ дан выше, но он Самоходову в голову не приходит, поскольку уже в фамилии его заложена душная самость, исключающая всякую возможность взглянуть на себя со стороны. Любопытно, впрочем, что единственное по-настоящему сильное чувство испытывает герой к проститутке Плаксе – она одна ему вровень, ибо моральных ограничений у нее еще меньше. Именно по этой причине его влечет к ней так мучительно – как к еще большей пустоте (механизм этого взаимопустотного влечения отлично вскрыт в новом романе А. Евдокимова «Слава богу, не убили», и не знай я, что он написан раньше, его легко было бы счесть адекватным ответом на «Околоноля»).
Все изложенное наводит на странную мысль: люди, написавшие подобный роман – с убийственным автоописанием, пышнокрасочными стилизациями, апологией пустотности и незамаскированными заимствованиями, – вручили предполагаемому автору чрезвычайно нелестный портрет. «Слишком похоже». Не спасает героя даже любовь к бабушке Антонине Павловне – описанной, впрочем, отчужденно, ибо всей логике самоходовского образа эта психологическая «луковка» никак не соответствует, не то бы он и в окружающих иногда видел людей, а не насекомых. Портрет этот, кстати, ничуть не противоречит действиям предполагаемого автора – дружбе с элитами, знакомству с философской классикой, а одновременно – попыткам дать «быдлу» примитивный образ врага и еще более примитивный позитив, включающий в себя движение платных хунвейбинов. Если цель предполагаемых авторов была действительно такова – следует признать роман «Околоноля» самой громкой и адресно-точной оппозиционной акцией последнего пятилетия.
Если же нет, то прошу вас извинить меня, коллега Дубовицкий.
Как и предсказано здесь, Натан Дубовицкий не состоялся как писатель, хотя опубликовал еще один роман – «Машинка и Велик», еще более эзотеричный и никакого интереса не вызвавший. А жаль, в нем были хорошие страницы. Но, увы, мировоззрение – непременный атрибут писателя, а сохранить его в целости, служа Кремлю, немыслимо. Впрочем, воз можно, он что-то пишет в стол, и мы еще прочитаем это – но, боюсь, собственно литературных качеств текста будет недостаточно, чтобы вы звать устойчивый интерес, а политические аспекты к тому времени будут нерелевантны. Разве что антропологические?
Русский оборотень
Символом страны, как показывает опыт, становится не то, чего в ней много (иначе символом России был бы вор), и не то, что в ней хорошо (иначе им была бы литература), и даже не то, чего нет в других странах (иначе им был бы милиционер или замполит). Медведи водятся много где, матрешку и самовар вообще придумали в Китае, икра есть в Иране, березы – в Канаде и даже Штатах, на гармони играют во множестве парижских клубов, и само слово «тальянка» означает итальянку, аппенинскую гостью; про водку уже не говорю, ибо она есть везде. Символом становятся вещи двух типов: во-первых, это то, без чего в России нельзя, то, без чего не обходится здешний быт. Ушанка спасает в морозы, пельмени и водка согревают в них же, космос цементирует нацию в отсутствие внятной идеи и оправдывает отсутствие дешевого ширпотреба (зато мы летаем!!!). Быт, однако, – слишком приземленная мотивировка: настоящим олицетворением Отечества, насколько можно судить по его истории, становятся вещи, наиболее ярко отражающие национальный характер. А отличительной – и, возможно, главной – чертой русского характера является амбивалентность, то есть обратимость, то есть возможность противоположной трактовки. Русский характер бесконечен в оба конца: бескрайняя удаль то и дело оборачивается зверством, доброта – тотальным контролем и навязчивостью, крайняя свобода – крайним угнетением, как у Достоевского. Оборотничество – главная примета России, и оборотни в погонах, ставшие одно время ее символом, – наиболее наглядное выражение этой черты. У нас все с изнаночкой, с двойным дном, с тайным внутренним содержимым (почему матрешка и воплощает собою Россию: снял слой – а там всегда еще один, и никакой гарантии, что под румяной и улыбчивой матрешкой № 1 не таится матрешка № 2 с вот такими вот зубами).
Неоднозначность всей российской символики задана уже двуглавым орлом, который с абсолютной полнотой выражал бы Отечество, будь один его лик ласков и дружелюбен, а второй – глумлив и оскален. Символом России никогда не мог стать дружелюбный кенгуру или пушистая коала, как в Австралии, но и британский лев слишком для нее однозначен (правда, львы у нас и не водятся – но не водятся они и в Британии, n’est ce pas?). Наше любимое национальное животное – медведь, Миша, Михайло Потапыч, самое страшное и агрессивное из животных, населяющих Россию, но и в народных сказках, и в советских мультиках оно всегда выступает носителем добра и справедливости. Мишка рассудит волка с лисой (чеченский символ – с китайским), спасет девочку Машу, добродушно позволит ей себя обмануть, вернет родителям. Медведь – весельчак и сластена, но он же – нашему терему крышка. Ни кроткий зайчик, ни стройный лось, ни универсально защищенный ежичек не могли бы так полно выразить самую сущность русской души, чье веселье так грозно, а злость так легкомысленна и отходчива. Идеальным гербом был бы, конечно, двуглавый медведь, но он уже приватизирован правящей партией, которая унаследовала от него способность погружаться в спячку, но и в этом спящем состоянии наводить ужас на конкурентов.
Водка – эликсир оборотня, тот самый медикамент, который необходим всякому русскому Джекилю, чтобы превратиться в Хайда и обратно. У Стивенсона, если помните, добрый доктор Джекиль выпускал из себя маленького злобного Хайда при помощи ужасного снадобья, секрет которого оказался навеки утрачен. Между тем рецепт этого снадобья разработал русский гений Менделеев, научившись разбавлять C2H5OH до сорокаградусной крепости. Выпьет его кроткий Джекиль – и перед нами Хайд. Абсолютный тотем России разработал Александр Рогожкин, в чьих «Особенностях национальной охоты» медведя накачивают водкой. Сгодился и орел двуглавый, у которого в одной лапе – бутылка, а в другой – закуска.
Автомат Калашникова – еще одно русское ноу-хау, сочетающее надежность и грозность, милосердие и агрессию: с помощью АКМ Россия стала абсолютным лидером по продаже оружия в мире и обеспечивала мир во всем мире – но составной частью этого мероприятия было снабжение дешевым и эффективным оружием наиболее одиозных режимов, так что весь третий мир палил друг в друга именно из нашего автомата. Заметьте, что для каждого из нас АКМ – что-то доброе, надежное, милое: мы разбирали его на уроках НВП, чистили в армии, он ассоциируется с детством и юностью, он охранял наши рубежи – но он же был бессменным символом агрессии; он не давал взорвать мир – как уверяли мы на открытках, адресованных американскому президенту, – но потихонечку подпаливал его с другого конца. Медведь с автоматом Калашникова – образ России в большинстве карикатур времен «холодной войны», и отказать ему в точности нельзя – как нельзя забыть дядю Сэма с мешком баксов, акул Уолл-стрит и страшную синеносую Инфляцию, душащую бездомного и безработного.
