Перо и скальпель. Творчество Набокова и миры науки - Стивен Блэкуэлл
Набоков, по всей видимости, чувствовал или надеялся, что доказательства можно получить непосредственно в рамках биологии. Его последние, незавершенные или отброшенные научные проекты помогают понять, как это можно было бы сделать. В. Е. Набокова сообщает о его грандиозной идее написать всеобъемлющий труд о мимикрии, в котором были бы собраны все известные примеры из животного мира, и, судя по ее описанию будущей книги, в ней он должен был продемонстрировать свою неизменную убежденность в том, что мимикрия во всей полноте своего развития выявляет и неутилитарные отклонения[329]. А всеобъемлющие справочники «Бабочки Европы» и «Бабочки Америки» были призваны показать биологические виды в их подлинном соотношении так полно и точно, как никто до Набокова не показывал. Возможно, он считал, что стремительный рост числа видов бабочек говорит о разнообразии, выходящем за рамки необходимого для борьбы за выживание, или что такое обилие данных обеспечило бы других ученых инструментарием, позволяющим обнаружить принцип неутилитарности в природе.
Показательно, что самая значимая научная работа Набокова была направлена на правильную классификацию групп видов – то есть на роды и подсемейства. Больше всего его интересовало то, как различные группы родственных насекомых формируют разные типы единств: монотипические роды наподобие Рага-chilades, или политипические, такие как Cyclargus [NNP: 6, 14]. Он воспринимал естественный отбор как нечто само собой разумеющееся, но не отводил ему почетного места при рассмотрении таксономических отношений или появления новых форм. Эти группы форм могут демонстрировать макроскопические, межвидовые свойства или закономерности, заметные исследователю и обладающие определенной феноменальной реальностъю, хотя при этом могут никак не влиять на выживание видов как таковое. Это холистическое восприятие качественного аспекта природы утверждает не что иное, как потенциально ценное (для сознания) существование явлений (замечаемых или незамечаемых), которые не имеют прямого отношения к утилитарности или выживанию. Всеми силами своего интеллекта стараясь показать притягательность этого явления, Набоков собственной деятельностью доказывает, что человеческий разум тоже не чужд «бесполезных упоений»[330]. Подобное «доказательство» напоминает аргументы Э. Маха, утверждавшего, что некоторые проявления любопытства могут не иметь видимой цели и указывают на достижение уровня психической жизни, на котором цель, а вместе с ней причинно-следственные отношения, вторичны[331].
Что касается психологии, то упорное принижение Набоковым фрейдовского психоанализа, или по крайней мере его карикатурное изображение создает обильные помехи вокруг его собственного понимания личности и самости. Как сугубо позитивистское, причинное объяснение человеческой личности и невроза, теория Фрейда, по-видимому, казалась Набокову примитивной, ущербной и ложной[332]. Но внутри культуры в целом она обрела такое аспекта человеческой самости – это ее принципиальная непостижимость и неполная обусловленность позитивистской причинностью. Нелепо было бы утверждать, будто такого явления, как психологическая причинность, не существует, так же как глупо отрицать все причинно-следственные связи в биологии или физике. Но Набоков рисует своих персонажей так, что на первый план выходит элемент тайны: личностные нарративы основываются на психологических событиях, причины которых неясны. Готовность быть застигнутым врасплох и рассматривать неожиданность как нечто принципиально новое и спонтанное, а не то, что нужно немедленно объяснить, – вот что лежит в основе такого понимания мира и личности. Когда разум склонен к открытию и даже сотворению в мире новых форм, он не «борется за выживание». С этой очень шопенгауэровской по духу точки зрения эстетическое восприятие (природы и искусства) позволяет продукту природы – человеческому сознанию – хотя бы на время уйти от детерминистского закона причины и следствия, освободиться от «воли» в шопенгауэровском смысле[333]. Как и гипотетические неутилитарные свойства растений или животных, стремление разума к тайному знанию или эстетическому восторгу не несет в себе прямой выгоды для выживания или размножения. Именно сознание и сущность человеческого «Я» Набоков жаждал в первую очередь (хотя, возможно, не исключительно) изъять из детерминистского механизма, предполагая, что в них заключены тайны, лежащие за пределами путей, очерченных причинностью. Что касается причинности в мире физики и материальных объектов, то о позиции Набокова мы можем отчасти судить по оформлению сюжета в романе «Прозрачные вещи», где повествование ведется от лица призрака (или призраков), существ, способных, правда, лишь слегка влиять на физический мир и, возможно, на поступки людей:
Все, что мы можем сделать, понукая нашего фаворита двигаться в лучшем из направлений, в обстоятельствах, не влекущих за собой причинения кому-то другому ущерба, – это поступать подобно легкому ветерку, и уж коли подталкивать, так очень легко и в высшей степени опосредованно, – скажем, пытаясь наслать нашему фавориту сон, который, мы только надеемся, он припомнит как пророческий, если похожее происшествие и вправду случится [ССАП 5: 85].
И в самом деле, к концу романа они пытаются воздействовать на причинность в мире Хью Персона, чтобы спасти героя от пожара, который они предвидят, но терпят неудачу, потому что Хью психологически независим от любых действий, какие они могли бы предпринять, зримо или незримо[334].
Но что это может значить и как может ученый всерьез призывать к отказу от причинности в повседневной жизни? В конце концов, даже копенгагенская интерпретация квантовой механики не отрицает причинную предсказуемость событий на уровнях выше, чем субатомный. Вся эта антикаузальная риторика могла бы привести к обвинению Набокова в антинаучной или релятивистской позиции. Внимание, которое я привлекал к его скепсису по отношению к эпистемологической уверенности, будь то в науке или в обществе, может навести на мысль, будто он заключил союз с теми, кто дискредитирует привилегированную роль научной работы в современном обществе. Временами кажется, что он и в самом деле так поступает – например, в лекции «Искусство литературы и здравый смысл» он открыто принижает основополагающую ценность математики и всех строящихся на ней наук:
На известной стадии своей эволюции люди изобрели арифметику с чисто практической целью внести хоть какой-то человеческий порядок в мир, которым правили боги, путавшие, когда им вздумается, человеку все карты. <…> Потом… математика вышла за исходные рамки и превратилась чуть ли не в органическую часть
