Дональд Джонсон - Птичий вольер в “Аде” Набокова

Птичий вольер в “Аде” Набокова

 Дональд Бартон Джонсон

В своем изящном и трогательном эссе “Вновь в комнате отца” Дмитрий Набоков описывает книжные полки с изданиями об искусстве и о бабочках. В жизни Набокова бабочки по своей значимости уступали только литературе. Доказательство тому — годы, отданные Гарвардскому музею сравнительной зоологии, и двадцать с лишним статей в лепидоптерологических журналах. Его таксономическая работа, посвященная южноамериканским Lycaenidae (бабочки семейства “голубянок”), остается фундаментом современных изысканий в этой области1.Но Природа едина, и невозможно знать все о бабочках, ничего не зная о многом другом. На тех же книжных полках — богатая коллекция разнообразных справочников: “Здесь есть Американский словарь, на оливково-коричневой обложке которого орел с национального герба превращается в великолепного сфинкса. Есть и орнитологические и ботанические тексты, поскольку он гордился тем, что мог опознать каждое растение и каждую птицу, с которыми ему доводилось сталкиваться”2. Русские названия впервые обнаруженных видов часто карандашом вписывались в его справочники, тогда как соответствующие латинские обозначения вставлялись на поля рукописей его переводчиков, чтобы облегчить перемещение книги на новую территорию3. Как говорит Дмитрий: “Отец любил и птицу, и слово”4.

Набоков тщательно обустраивал флору и фауну своей прозы, хотя редко обременял специальной информацией читателя. Несмотря на то, что бабочки и их цветущие “хозяева” — растения — были первой любовью Набокова, птицы также занимают значимое место в его прозе. Как и бабочки, птицы летают; как и цветы, они замечательны по форме и цвету; но, в отличие от бабочек, они поют. В окружении околонаучных и фольклорных представлений они так же стали более чем общим местом в литературе и искусстве.

Набоков — искушенный лепидоптеролог-профессионал и универсальный натуралист — заявлял о своей некомпетентности в орнитологии. Его рецензия в “New York Times Book Review” (1952) на издание одюбоновских альбомов бабочек начинается так: “Любой, кто знает о бабочках так же мало, как я о птицах, может найти чешуекрылых Одюбона столь же притягательными, сколь притягательны для меня его нарядные, подвижные, театральные птицы. Что бы ни делали эти птицы, сердцем я всегда с ними, будь то фантастическая “Зеленая цапля” с раскрытым клювом или чересчур ярко раскрашенная “Сатурния луна” со знаменитой картинки из альбома “Птицы”5. Набоков был излишне самокритичен, говоря о своем незнании жизни птиц — как и о своем незнании немецкого языка. Незнание, как и знание, относительно. Хотя Набоков мог и не знать досконально анатомию, морфологию, эволюцию птиц — как бабочек, его произведения свидетельствуют о том, что он отлично знал птичью фауну и умел из своих познаний извлекать пользу для искусства. Но все это отнюдь не лежит на поверхности. Кроме того, именно он был писателем, который выбрал в качестве псевдонима название мифической птицы — сирин.

“Сирин” относится к белым (Nyctea scandiaca) или ястребиным совам (Surnia ulula), но в древнерусской мифологии, говорит Набоков, сирин — “это разноцветная птица с женским лицом и грудью, несомненно сходная с сиреной, греческим божеством”. Однако непосредственным источником набоковского псевдонима было название издательства, в котором, приблизительно с 1910 г., выходили сборники символистской поэзии (SO, 161). Несколько иной ассоциативный ряд вызывается одной проходной вещью, написанной двадцатидвухлетним Набоковым для недолго просуществовавшего трехъязычного журнала “Karussel/ Carousal/ Carrousel” и посвященной русскому кабаре. Пьеса “Painted Wood”, подписанная V. Cantaboff и охарактеризованная Бойдом как первый случай “использования Набоковым английского языка для решения художественной задачи” — это ностальгическая зарисовка на тему о том, как фольклорные формы могут представлять культуру: “Я где-то читал, что несколько веков тому назад в русских лесах водилось чудесное множество фазанов: в народных сказках они остались “жар-птицами”… Эта чудо-птица настолько сильно поразила воображение людей, что ее золотистое порхание стало самой душой русского искусства; мистические верования превратили серафима в птицу с ярко-красными глазами, длинным хвостом, золотыми когтями и невообразимыми крыльями; и ни у какого другого народа на земле нет такой любви к павлиньим перьям и флюгерам”6. Хотя “V. Cantaboff” не упоминает о “сирине”, одно из стихотворений данного выпуска подписано взятым незадолго до того псевдонимом Владимир Сирин. Как большая часть созданного Набоковым, имя “Сирин” имеет характерные несколько измерений: естественная история, мифология, литература и ностальгия по утраченному миру 7.

В русских романах Набокова относительно немного птиц. В частности, это следствие приверженности Набокова урбанистическому хронотопу, где фауна минимальна — не считая голубей и воробьев. Но тип хронотопа — отнюдь не единственное объяснение относительной немногочисленности птиц в русских романах Набокова. Даже в той части “Дара”, где Федор сопровождает (правда, лишь в воображении) отца, исследователя-натуралиста, в путешествии по экзотическим краям, комментарии, касающиеся жизни птиц, очень лаконичны. По-видимому, интерес Набокова к птицам — и реальным, и “литературным” — стал возрастать лишь в Америке и затем в Швейцарии.

Флора и фауна “Ады” настолько богаты, что роман определенно можно было бы назвать набоковским Эдемом — эта тема действительно лежит в основе книги8. “Ада” — самый “орнитологический” роман Набокова. Птицы почти сорока видов — от канарейки до кондора — пролетают по его страницам. Если же выбирать какую-то одну птицу для иллюстрации на обложке, то ею могла бы стать та, что не появляется в романе, — журавль. Подзаголовок “Ады” — “семейная хроника”, и ее начальные страницы украшает генеалогическое древо. Большая часть сюжета строится на тайном несоответствии этого “официального” генеалогического древа “реальной” родословной — в английском последнее слово (pedigree) происходит от старофранцузского pie de grue, или “журавлиная нога”, благодаря причудливому сходству отпечатка птичьей лапы и традиционной генеалогической схемы9. Важно, вероятно, и то, что у журавля поразительно яркий, блестящий малиновый гребень. Возможны и иные ассоциативные параллели. Сами буквы алфавита — русского и английского — важный мотив в произведениях Набокова. Они часто становятся символами творческого процесса, как и “синестетическая азбучная радуга” в “Speak, Memory”10. Не случайно в своем стихотворении “An Evening of Russian Poetry” (“Вечер русской поэзии”) Набоков ссылается на легенду о том, что “грек, как помнится, уподобил алфавит летящим журавлям”. Хотя журавль, творение воды, неба и земли, тоже оказывается не самой подходящей эмблемой для романа о двух больших семействах — “ультрамариновой” семье Темно-синих и зеленой — в цвет земли — Земских.

Ван — первый и основной романный повествователь, являющийся, как он сразу же признается, “не-одюбонистом”11 (54). Ада — натуралист, и неудивительно, что некоторые из “птичьих” аллюзий находятся в ее “сфере влияния”. Другие же могут быть вызваны волей персонажей-призраков, и прежде всего Люсеттой, которая, вопреки изгнанию из частного Эдема Вана и Ады, пытается после своей смерти соединить любовников. Ни Ван, ни Ада с птицами не отождествляются. Связанные с ними птичьи аллюзии скорее случайны. Ван заказывает комнату в гостинице “Три лебедя” в Монтру и для первого, и для второго воссоединения с Адой. Если принять во внимание “таинственность” первой встречи (когда Аду сопровождают ее муж и всюду снующаяся золовка), то “Cygnus olor” скорее всего окажется “немым лебедем” — эффектным белоснежным созданием, плавающим с очень странно поднятыми вторичными крыльями. При встрече Ван целует “лебединую руку” (489) Ады, тогда как в “нежном неистовстве” их первого поцелуя он “сразу накинулся на ее новую, небесную, юную “японскую” шею, по которой он, как истый Юпитер Олоринус, страстно томился весь этот вечер” (498). В роли Леды — Ада, но как быть с “третьим лебедем”? Дух Люсетты под одной из нескольких ее птичьих масок?

Ван, безусловно, сын Демона (Ворона Вина), который часто ассоциируется с картиной Врубеля, изображающей лермонтовского “Демона” с его переливающимися, сверкающими темными крыльями. Прозвище “Ворон” он получил из-за своих блестящих черных волос (а не бледной кожи) — черты, унаследованные и Ваном, и Адой. С матерью Вана, Мариной, связан более специфический и вряд ли случайный “птичий” ассоциативный ряд. Ван вспоминает, как его “тетя” Марина “перехватила его” в городском парке, где он, четырехлетний, рассматривал со своей няней разгуливавших в клетке фазанов. Сбитый с толку ребенок сделал вывод из слов Марины, что “если бы его отец пожелал, она могла бы стать его мамой” — сумасшедшей Аквой — и “что нельзя кормить птичек без разрешения леди Амхерст” (45). Когда Ван, уже четырнадцатилетним, впервые приезжает в Ардис, он видит и Марину, и ее “довольно приличный портрет… кисти Тресмаха (ср. Amherst — Tresham)”, изображавший актрису “в эффектной шляпе, в которой она лет десять назад репетировала “сцену охоты” — широкие романтические поля, радужное крыло и большой, серебристый в черных полосках, клонящийся султан” (46). Для сведущего в орнитологии читателя (если не для Вана) шляпа с картины украшена, вне всяких сомнений, плюмажем фазана леди Амхерст (Phasianus amherstiae).