Газета Завтра - Газета Завтра 151 (43 1996)
И тем не менее, не лишним представляется обсуждение возможности “другого” СБ, дееспособного и эффективного в той критической ситуации, в которую Россия войдет в ближайшем будущем. Консенсус государственников сформироваться обязан, и должно это произойти быстро. Альтернатива — “лебединое” конфедератство и “шалманизация” всей страны.
Разумеется, многим сегодняшним политикам, выросшим на яростном межклановом противостоянии, очень трудно даже смириться с мыслью о возможности подобного диалога с противниками. Разумеется, большинству знакомых с “кухней” сегодняшней власти эти предложения покажутся чистой маниловщиной. Разумеется, причастные к вращению гигантских жерновов этой власти вряд ли склонны обращать внимание на такую малость. Но если эта принципиальная “малость” будет упущена, если системное “партизанство” сохранится в качестве политической нормы, если за ущерб государственности не будут внятно и публично “давать по рукам”, — страну нашу на фоне корпоративных “разборок”, дискредитации власти и социальных взрывов ждут очередные “великие потрясения”. И мало кому из их свидетелей удастся в дальнейшем утешаться строками в собственных дневниках о величии России.
Ю. БЯЛЫЙ
ИЗ ЯМЫ МЕЧЕТИ НЕ ВИДНО ( писатель в чеченском плену ) Николай Иванов
Николаю Иванову, если так можно сказать применительно к плену, еще “повезло”. Почти сразу за его жизнь и освобождение начали борьбу товарищи по налоговой полиции, российские писатели и множество других людей и организаций.
Возможно, поэтому его положение в плену, о чем он рассказывает в этих заметках, может местами показаться не таким тяжелым и безысходным, как у захваченных на поле боя безвестных рядовых и лейтенантов.
А может, причина еще и в том, что Николай — писатель, и его дух, его богатый внутренний мир, умение собраться помогли ему стойко перенести сто тринадцать дней чеченского плена.
Наверное, поэтому в его рассказе не много сетований на свои страдания. Нет рассказов об унижениях и избиениях, которые, мы знаем,порою были: писатель оказался выше этого. Правда, пережитое в плену не отпускает Николая, держит в своих цепких лапах: на следующий день после подготовки этой публикации Иванов уже был у врачей. Сдали почки, застуженные подвалами и ямами…
Нас остановили на дороге. Машина с боевиками подрезала нас и оттеснила к обочине. Выскочили боевики. Целый спецназ. Три автоматчика, гранатометчик, целых четыре пулеметчика. Вытащили. Обыскали. Завязали глаза и куда-то повезли.
Лично я считаю, что это была наводка. На 80 процентов наводка, потому что вооружение, которое было задействовано в нашей машине — гранатомет, 4 пулемета — для боя серьезного. Ждали, что мы с охраной будем. А нам и обещали сначала охрану. Только в последний момент отменили. Кого брать? Не знаю. Моим товарищам по плену говорили, что брали меня, а мне, что брали их. Это была игра, может, они скрывали источники информации…
Взяла нас одна группа, потом передала другой.
Первую ночь мы провели в каком-то доме. Я был прикован к батарее, вторую и третью ночь мы провели в яме. Это где-то на уровне пяти с половиной метров под землей. Потом нас перетащили в село, уже в каменный погреб. На четвертую ночь нас перевезли обратно в горы, в лес, там поместили в блиндаж. Июль, август, сентябрь мы провели в лесу.
Я благодарю Бога, что меня взяли в плен летом. Жара. Духота. Ребята, которые со мной там были, говорили: “Хоть бы один дождик, душно. Дождик, дождик!” Я говорю: “Ребята, не о том просим: должно быть сухо”. Однажды в горах зарядил дождь. Землянка протекла, и мы почти сутки сидели полностью в воде. Вот тогда они поняли, что такое “дождик” для пленных. Больше о нем никто не мечтал.
Конечно, чеченцы сначала решили, что я из спецслужб. И что “налоговая полиция”, “журналист”, “писатель” — это прикрытие. На допросы нас все время выводили в повязках: только из ямы — на тебя сразу повязку. Так же и перевозили по Чечне. Только в повязке. До сего дня не знаю, где нас держали. Если вдруг снимали повязку, то перед нами стоял человек в маске. Пытались “расколоть”, вдруг сзади подходит кто-то: “Хау ду ю ду?” Я прекрасно понимал, что это подвох, что если что-то спрашивают по-английски и что-то совершенно безобидное и незнакомое, как реагировать? Я остановился и молчу. Они: “Вы, что, не понимаете по-английски?” Я: “Не понимаю”. “Не ври. В разведке все язык учат”. “Я не разведчик, я журналист”. Хмыкают. Первое впечатление их было, что я из разведки. Потом все выяснили. Оказывается, кто-то в отряде видел мою книгу, читал. Нашли книгу, там -биография, фото. Поверили, что писатель. Почему-то стали называть меня Антон Павлович — Чехов им вспомнился… Гордились: вот, мол, какой большой человек у нас в плену сидит.
Их “чекисты” первое, что делают, отбирают паспорт, смотрят домашний адрес, тут же надо биографию написать.
“Только попробуй что-нибудь не укажи — две недели мы будем заниматься тобой”. В принципе где-то как-то меня проверяли. “Чекистов”, как таковых, в каждом отряде нет. Приезжали откуда-то. А вообще нас ото всех прятали. Видимо, сразу для торговли и обмена решили держать. Даже сказали об этом: мол, вас ни в общем лагере, ни в общем списке не будет. Как мы жили?
Как ни странно, больше всего угнетал день, потому что днем никто не подходит, мы ждем известий, знаем, что днем что-то может происходить, могут быть какие-то события, и потому день тянется-тянется. Я даже потом перестал подходить к двери, смотреть на улицу, потому что очень тяжело потом возвращаться в темноту.
О побеге не думали. Сначала была усиленная охрана, а потом ослабли очень. Да и куда бежать? Ничего же не знали. Ни где мы, ни в какой стороне наши. Да и не чувствовал я себя “виноватым”.
Я даже говорил, что можете оставлять совершенно открытые двери — я отсюда шага не ступлю, это моя судьба, я ее буду тащить до конца. И если состоится мое освобождение — оно должно быть “чистым” освобождением. Вы сами договоритесь как и что.
Самое тяжелое — это безделье. Если бы мы ходили на работу, было бы легче. А так: чем заняться? Потому я старался днем спать — день проспал, а ночью… Ночью я ловил мышей. Есть рыбак, а я — “мышак”.
В землянке бурундуки бегали. Лягушек, которые к нам прыгали, выбрасывали. Жуки, пауки… Однажды божья коровка упала к нам в яму, я эту божью коровку, как можно ближе, к свету вынес. Вообще всех, кто к свету стремился — пауков, мух, гусениц — старались выпускать. Можно сказать “свой кодекс чести был”. Помогать всем, “кто к свободе стремится”. А мышаком я так стал. По осени очень много мышей стало. И все к нам, в темноту норовят залезть. Спать было невозможно. Бегали по нам. Вообще достали. Да и опасно это. Мыши, как известно, разносчики заразы всякой. Я взял свою пиалу. Надо сказать, что из нее я не пил. На ней был номер “13”. Я отказался ею пользоваться. Из суеверия.
Я ее приспособил. Ставил палочку, затем нитку из повязки наглазной вытащил. Под пиалу кусочек хлеба. Сначала у меня не получалось, потом стал ловить. В первый же вечер, когда начал ловить, поймал 8 мышей, потом уже 12, спать стало полегче, и это было занятие.
Мышей выкидывали…
Кормили по-разному. Первое, что меня удивило. На второй день, когда нас взяли, неподалеку шел бой. Рядом рвались снаряды. Конвоир скинул нам хлеб и сказал: “Ребята, извините, мы не можем под бомбежкой разводить костер”. Вечером принесли гречку, когда еды не было, извинялись: “Ребята, жратвы нет”.
Под бомбежками я был первые два дня, и еще где-то в августе мы два дня были под бомбежкой.
Однажды даже выпили. Это было первого сентября. У меня заболел зуб, я говорю: “Помогите, зубы болят”. Стал выпрашивать лук, чеснок, хотел попросить сало. А мне мои “сокамерники”: “Они мусульмане, ты что?” Потом парень подходит и говорит: “Знаешь, есть две баночки водки. Будете пить?” “Будем! Мы все будем, несите, что есть, мы все будем!”
“Мы в отряде приняли шариат: никто не должен пить, эти две банки велено вам отдать”. Одну банку мы выпили первого сентября: у Бориса, который в плену, дочка пошла в первый класс; вторую банку я отложил — на болезнь, на промывку. Как сейчас помню — водка “Асланов”.
Ели чаще всего сосиски. Потом основной пищей была перловка на воде и комбижире, потом макароны на воде, гречка с подливой. В какие-то моменты давали мясо. По первому очень скучали, очень хотелось первого. В этом была проблема. Всего раза три за сто тридцать дней плена давали гороховый суп.
Когда стало холодно, нам стали давать уголь. Мы из железных банок сделали корыто, туда клали уголь, это был древесный уголь, головешки. Лопату угля мы растягивали часа на четыре-пять. Грелись.
Я был и портной, и швея. Одежда рвалась и изнашивалась. Нашли проволоку от ПТУРа. Вот эта проволочка была иглой и ниткой одновременно. Зашивал носки, брюки.
Мы старались не потерять счет дням. Из пачки сигарет в первую очередь сделали календарик и отмечали дни. Поначалу даже были у нас часы, которые мне подарил коллектив журнала “Советский воин” с надписью: “Капитану Н.” Потом их отобрали при обыске, счет часам потеряли. Однажды спросил у охранника: “Сколько времени?”. Он говорит: “Ты что, куда-то торопишься?” Но дни считали.
