Тюмень без секретов, или Как пройти на улицу Павлика Морозова - Александр Антонович Петрушин
Историки продолжают спор о причинах массового террора против собственного народа в 1937–1938 годах (через 20 лет после Октябрьской революции), когда за два года было расстреляно по политическим обвинениям 681 692 человека. По моему мнению, целью уничтожения остатков дореволюционных классов, сословий и социальных групп, которые не хотели или не могли в силу разных причин адаптироваться в новом социалистическом социуме, а также части партийной, советской, военной элиты, оппозиционно или критически настроенной к Сталину и его близкому окружению, являлось выведение новой генерации людей. Их модель поведения воспел поэта Эдуард Багрицкий:
Но если он скажет: «Солги» – солги, Но если он скажет: «Убей» – убей.У основной же массы населения превалировал страх жертвы, реальной или потенциальной. С присущей великим поэтам лапидарностью Марина Цветаева в своей дневниковой тетради записала: «Страх. Всего» – и подчеркнула оба этих слова. Сохранилось также свидетельство Хрущева, которому сам Сталин как-то горько посетовал: «Вот вы живете как нормальные люди, а я всего на свете боюсь, и от этого вечного страха нет мне никакого покоя».
Теоретическое обоснование состояния советского общества в начале 30-х годов дано в пьесе Афиногенова «Страх». Монолог главного героя пьесы профессора Бородина редактировал Сталин: «Мы живем в эпоху великого страха. Страх заставляет талантливых интеллигентов отрекаться от матерей, подделывать социальное происхождение... Страх ходит за человеком. Человек становится недоверчивым, замкнутым, недоброжелательным, неряшливым и беспринципным... Страх порождает прогулы, опоздание поездов, прорывы производства, общую бедность и голод. Никто ничего не делает без окрика, без занесения на черную доску, без угрозы посадить или выслать...».
В постоянном страхе находилось и ближайшее окружение диктатора, включая Ежова.
Академик Илья Борисович Збарский вспоминал, как в 1937 году был приглашен к «железному наркому», курировавшему сохранность забальзамированного тела Ленина: «Пройдя несколько кордонов с проверкой пропусков, мы попали в кабинет Ежова. В огромной комнате за большим столом сидел маленький тщедушный человек с пытливыми глазами. За его спиной на стене висел внушительных размеров портрет Сталина, на столе стояли бюст Сталина и еще один портрет Сталина в рамке»[25].
Такая показушная преданность главному организатору массового террора не спасла от расстрела главного исполнителя преступных приказов: 22 августа 1938 года первым заместителем наркома внутренних дел стал первый секретарь ЦК КП(6) Грузинской ССР Лаврентий Берия. По утверждениям сотрудников НКВД, Ежов был совершенно деморализован назначением Берии. На следующий день он занемог, то есть «пьянствовал у себя на даче» и «болел» больше недели. Затем он появился в НКВД «по-прежнему в мрачном настроении, никакими делами не стал заниматься, почти никого у себя не принимал». Один из его подчиненных, вызванный как-то поздним вечером в кабинет наркома на Лубянке, увидел Ежова «сидящим в одной гимнастерке на диване за столиком, уставленным бутылками с водкой». Волосы у него на голове были всклочены, глаза распухли и покраснели: он был явно пьян, но вместе с тем возбужден и подавлен».
17 ноября 1938 года Политбюро приняло совместное постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». В постановлении давалась в целом положительная оценка результатов «массовых операций», проведенных НКВД в 1937–1938 годах. Однако отмечалось, что «упрощенное ведение следствия и суда» привело к «крупнейшим недостаткам и извращениям» в работе НКВД и прокуратуры. Враги народа и шпионы иностранных разведок, внедрившиеся в органы государственной безопасности, «старались всячески запутать следственные и агентурные дела, сознательно извращали советские законы, производили массовые и необоснованные аресты, в то же время спасая от разгрома своих сообщников». Они «совершали подлоги, фальсифицировали следственные документы, привлекая к уголовной ответственности и подвергая аресту по пустяковым основаниям и без всяких оснований. Создавали с провокационной целью «дела» против невинных людей». Постановлением запрещалось проведение «массовых операций», ликвидировались «тройки» и устанавливался прокурорский надзор за всеми процедурами по задержанию.
Так Сталин свалил вину за «перегибы в ходе массовых операций» на НКВД и Ежова, причем именно за перегибы, а не за массовые репрессии. Их значение и необходимость даже не ставились под сомнение ни в этом постановлении, ни в каком-либо из последующих решений Сталина. Диктатор считал, что НКВД не была достигнута основная цель, поскольку не удалось «полностью разоблачить арестованных шпионов и диверсантов иностранных разведок и полностью вскрыть все их преступные связи». Поэтому в постановлении было особо отмечено, что «дело очистки» СССР от «шпионов, террористов и диверсантов» не окончено. По мнению Сталина, винить в этом следовало работников НКВД во главе с Ежовым, которые проводили массовые репрессии нерадиво.
19 ноября 1938-го Политбюро обсудило донос на Ежова начальника Управления НКВД Ивановской области Журавлева, обвинившего «железного наркома» в «смазывании дел по шпионажу среди сотрудников НКВД». 24 ноября Ежова уволили из НКВД с щадящей формулировкой – «по состоянию здоровья». Сообщения о его смещении с чекистского Олимпа появились в печати только 8 декабря. Он еще оставался наркомом водного транспорта. 14 января 1939 года в ведомственной газете «Водный транспорт» сообщалось о его выступлении на заключительном заседании Всесоюзного совещания актива работников речного флота.
Ежов, конечно, осознавал, что ему уготовлено – 31 марта было принято постановление СНК СССР № 411 «О неудовлетворительной готовности Наркомвода к навигации 1939 года». 10 апреля его арестовали, а 4 февраля 1940-го расстреляли. В своем падении он потянул на тот свет многих своих приближенных, включая начальника Омского УНКВД Валухина, ставшего к тому времени первым секретарем Свердловского обкома ВКП(б).
Страна ничего не знала о судьбе всемогущего «батыра Ежова». В печати и но радио об его аресте и казни ничего не сообщалось. Однако внимательный читатель мог отметить, что стадион «Динамо» имени Ежова в Киеве теперь упоминался просто как стадион «Динамо». Город Ежово-Черкесск стал только Черкесском. Пароход «Николай Ежов» в одночасье превратился в «Феликса Дзержинского».
