Это не пропаганда. Хроники мировой войны с реальностью - Питер Померанцев
Завтра утром Игорь пойдет на работу. Он – последний ветеран холодной войны на «Радио». Когда сюда на экскурсии приводят школьников, на него показывают, как на музейный экспонат. Он все еще мечтает о радио будущего, которое может «соединить душу человечества», уловить эхо и взаимосвязи между историями в Маниле и Санкт-Петербурге, Мехико и Таллине. В одной из своих последних книг Игорь рисует трагикомичное альтер-эго, работника международной радиостанции, одержимого идеей воскрешения людей с помощью силы радио, – в этой истории странным образом переплетаются мания величия и реальная власть, дарованная сотрудникам СМИ. Этот замысел впервые появился у Игоря, когда он вспомнил о политических заключенных в годы холодной войны, которые узнавали о том, что об их преследовании говорят западные «голоса». После этого им казалось, что они получили несколько минут свободы или хотя бы возможность размяться на свежем воздухе – они получали вторую жизнь на радиоволнах после того, как тайная полиция лишила их первой. Теперь же альтер-эго Игоря стало передавать это ощущение дальше:
Я выпустил в космос тысячи голосов.
Это значит, что по законам физики
эти голоса будут жить вечно.
Кто бы мог подумать: какой-то служащий
с геморроидальным цветом лица,
блеклым голосом
каждый день ходит в контору,
кого-то записывает, а после…
да, после дарует людям бессмертие!
Половина учебного года позади, и на коротких каникулах моих девятилетних сыновей-близнецов я отправляюсь с ними к моим отцу и матери. Детям очень интересно, выглядит ли мир сейчас так же, как в годы молодости Лины. Она пытается объяснить, на что был похож Киев в 1970-е годы. Многое кажется им диким («Игоря арестовали за чтение книг? Как это? Почему?» – спрашивают они). А кое-что звучит на удивление знакомо.
«У меня было ощущение, что все большие, официальные слова вокруг нас уже ничего не значат, – говорит Лина. – Они были как старое белье, развевающееся на ветру».
А затем она цитирует строку из стихотворения: «Дурно пахнут мертвые слова».
Меня окружают мертвые слова. Если говорить точнее, утратили власть унаследованные мной ассоциации слов и образов, историй и смыслов. Вид поверженной статуи диктатора все еще важен для людей, живших в его времена, но я уже не могу установить моментальной связи между этим образом и историей о великой свободе. Миллионы людей, выходящих сейчас на улицы города а-ля 1989-й, не обязательно олицетворяют счастливое будущее. И, возможно, это совсем не совпадение, что любимым жанром в социальных сетях стали мемы: исковерканные людьми картинки, значение которых меняют подписи к ним, симптомы времени постоянной нестабильности смыслов. Так что теперь кто угодно может взять изображение курительной трубки и поставить под ним подпись: «Это не трубка» [153].
Старые ассоциации были несовершенны, зачастую – неверны. Однако было понятно, почему именно они лучше всего удерживаются в памяти. Некоторые образы и слова были табуированы, поскольку они были маленькими узелками, связывавшими в единое целое понятие недопустимого. Теперь же эти узелки понемногу развязываются. В 2018 году в Венгрии можно было увидеть плакаты, обвинявшие от имени правительства еврейских финансистов в подрыве основ нации и сделанные в визуальной стилистике, напоминавшей 1930-е годы. Но это никак не мешает развитию тесных связей между президентом Венгрии и премьер-министром Израиля, как будто последнего совершенно не волнует, что он дружит с любителем нацистских символов. В США, когда критика действий президента получает ярлык «маккартизма», а деятельность российских троллей сравнивается с терактами 11 сентября или Перл-Харбором, это совершенно лишено контекста – словно бы комментаторы бродили вокруг обломков разбившегося самолета в пустыне и колотили гаечными ключами по реактивным двигателям, производя впечатляющий грохот, не имеющий при этом к мотору никакого отношения. Самая популярная газета в Британии называет независимых судей «врагами народа» и призывает карать саботажников, противостоящих правительству. Она использует язык, очень похожий на тот, который применялся в Советском Союзе для оправдания массовых убийств, а в наше время служит лишь для оскорбления памяти об этих злодеяниях.
Когда я приступал к работе над отрывками о моих родителях для этой книги, я начал изучать то, как сильно все менялось от века к веку. как костенели от столетия к столетию слова «свобода», «демократия», «Европа», как своего смысла лишались, порой принудительно, целые жанры искусства. Как ни странно, я почувствовал, что открываюсь тем переживаниям, с помощью которых эти слова вновь обрели силу, а это значит, что в будущем у них есть возможность возродиться.
Через неделю мы вернулись в Лондон, и я снова повел детей в школу по идущей вверх дороге. Это викторианское здание, а у входа на флагштоках развеваются флаги всех стран, дети из которых там учатся. Это напоминает здание ООН, и половина флагов мне не знакомы. Какая перестройка идентичности нас ждет в будущем? Появятся ли новые и более жесткие границы для «народа» и «не-людей»? Я жду, что близнецы вот-вот начнут задавать мне вопросы. Мы англичане или русские? Евреи? Европейцы? Украинцы? Что вообще означают эти слова? И уже сейчас я с беспокойством думаю, что им ответить.
«Настоящие вы – на пересечении всех этих понятий! Вспомните Черновцы!»
Интересно, поймут ли они слова Игоря, если я их процитирую? Или что-то уже и так передано?
На днях близнецы играли в парке по соседству. К ним подошел какой-то ребенок и начал спрашивать: «А
