Игорь Свинаренко - Беседы с Vеликими
– Такая у нас страна удивительная – вот идем своим путем.
– Это чисто мои дела, страна ни при чем. Это характер, это судьба…
Диссидентство?– Про вас никогда не говорили, что вы диссидент. Вы, наоборот, послужили Советской стране, взяв такой приз. Вы, наверно, были человеком лояльным?
– Лояльным, разумеется, я не был. Как все мы. Даже начальники на кухне разговаривали про то же, про что и все. Мы все были в разной степени в оппозиции власти. Я хорошо помню, как Михаил Ильич Ромм много раз воодушевленно рассказывал мне о том, что происходит в стране, что у нас не так. Я слушал, слушал… И однажды спрашиваю: «Так надо что-то делать. Надо как-то с этим бороться!» Он замолк, посмотрел на меня, и, как мне показалось, мелькнула у него мысль о провокации. Но уж слишком бесхитростные были мои глаза, и Ромм сказал после паузы: «Ну, поборитесь, поборитесь… Они вам покажут кузькину мать». Этот наш разговор меня как-то отрезвил тогда, и я другими глазами стал смотреть на всю псевдополитическую борьбу, занимавшую умы нашей интеллигенции. Якобы диссиденты, якобы борцы, открыли им фильм – закрыли фильм… Вдруг на фестиваль послали. На Западе они получали свои очки, все им засчитывалось. Но при этом они ухитрялись получать в СССР разные награды, премии государственные, и гордиться ими, и ревниво относиться к наградам, которые другие получают… Такая была двуличная жизнь. Она мне быстро стала надоедать. Нет, не быстро – лет десять я потратил на нее. Но когда увидел, что это не имеет выходов ни в какую практическую деятельность…
– Это вы про что, поезда пускать под откос?
– Ну, если бы мне попался какой-нибудь практик, который меня настроил бы на какие-то дела…
– Типа Солженицына…
– …перепечатать что-то, спрятать рукопись – я б пошел на это. И конечно, сломал бы себе судьбу и жизнь, как сломали себе их те очень немногие люди, которые всерьез пошли по этому пути. Типа Анатолия Марченко… Но такого со мной не случилось, и годам к тридцати пяти я стал более философски смотреть на жизнь.
– Как бы вы описали то, что сейчас происходит в стране?
– Очень нетворческая атмосфера! Мертвящая. Никаких новых имен, никаких неожиданностей и взрывов… Даже недоброй памяти Ельцина начинаешь вспоминать с симпатией.
– Взрывов – в хорошем смысле этого слова?
– Да-да, в переносном. Никаких незаконных комет, только круг рассчитанный светил… А должна же идти ротация элиты, ротация политиков. Но этого не происходит, и от этого – страшновато. Чего стоят только эти нечестные отказы от дебатов перед выборами. Ведь это же самая боевая возможность отчета о проделанной работе, самый яркий способ предъявить свою программу. А вместо этого – бессовестное использование административного ресурса…
– Ну мы же жили при советском застое.
– Но его мы достигали семьдесят лет, при этом через какие пики энтузиазма проходили, а сейчас – как быстро прошагали этот путь к такой же якобы стабильности! Но мир нестабилен! Он скоро обрушится: мне страшно вымолвить, но, как нас учили на курсе политэкономии, грядет общий кризис капитализма! Они рухнут, а у них же наш Стабфонд, на котором покоится наше благополучие!
Сын чекиста, внук кулака– Расскажите про родителей. Про них широкому читателю известно только то, что они простые люди.
– Отец у меня был помощником капитана на судне, которое плавало в Иран.
– О!
– Ну, раньше с этим было проще… Но потом – мать мне рассказывала – он пришел как-то домой и говорит: «Мне сделали предложение, от которого я не могу отказаться: перейти в НКВД». Это был 1939 год, время разгрома Ежова, шел партийный набор в органы.
– А чем он в комитете занимался, он вам не намекал?
– Таких разговоров у нас не было. Да и про своих родителей он ничего не рассказывал. Кто они были? Мать тоже о своих не любила говорить: она из раскулаченной семьи – это было клеймо на ней и на отце.
– А сегодня – светлое пятно. Вы универсальны! Интересно, что вы соединяете в себе несоединимое: внук кулака и сын чекиста. Идеальный пример неучастия в Гражданской войне. Гражданский мир. Любая аудитория вас будет держать за своего… Ну, кулацкая тема не получила продолжения. А что, ваш отец долго ли служил в органах?
– До 1955 года. После расстрела Берии у чекистов начались мутные времена – их сокращали, сливали с милицией. Отец опять вернулся в моряки, стал работать председателем профсоюза. Когда умер, работяги на руках несли его гроб от дома до кладбища четыре километра. Ни от кого я не слышал о нем плохих слов. Все говорили, что Михалыч – человек справедливый.
Курение. Природа творчества– Вы бросили курить. Прокурив много лет всерьез. Это потому что вы такой решительный?
– Я начал курить в 16 лет, а в 17 стал записывать в дневник: надо бросить! Ничего не получалось. Однажды утром проснулся после хорошей гулянки с друзьями и подумал: сейчас выпью чайку, потом покурю… И тут же кинулся в туалет: при одной мысли о курении меня вывернуло! Через час снова подумал о куреве – и снова тот же эффект. И вот вечером того же дня я сидел в ресторане и не курил. С тех пор – ни одной сигареты. И понял, что я так устроен. В главных моментах моей жизни принимает решение не только голова, но и весь организм. И мозги включаются, и интуиция, и даже что-то сверх того. Так я выбрал сценарии фильмов «Москва слезам не верит», «Любовь и голуби», «Ширли-Мырли» – при полном отторжении их окружающими меня авторитетными людьми. А вот мне что-то подсказывало, что я должен сделать эти картины. И внутри творческого процесса тоже все решения принимаются на этом уровне. Включаются незнакомые тебе отделы организма, и вдруг в кровь впрыскивается что-то. И ты что-то вспоминаешь, какое-то чувство юмора в тебе просыпается, более тонкое и интересное, чем обычно. Ты заканчиваешь работу и думаешь про себя: ай да сукин сын! Это самая большая тайна искусства – сам художник не знает, как он что сделал.
Судьба– Вот вы дали нам простой рецепт, как бросить курить, как состояться в профессии: надо просто долго бить в одну точку и прислушиваться к своим ощущениям.
– Но и пролететь мимо тоже очень даже легко. Нет никакого рецепта! Главное в жизни – понять линию своей судьбы. Я при помощи картин своих, того творчества, которое из меня выплескивалось, стал понимать, что я за человек, для чего я предназначен и чем должен заниматься.
– А как же другим, у которых нет творчества? Как им понять, как жить?
– Каким-то образом и к ним должно прийти понимание, для чего они на этой земле. И сколько кому отпущено. Но конечно, творчество – мощный стимулятор и помощник для самореализации… Это сейчас мы говорим, что Пушкин – наше все. Но когда он умер, его близкий друг Вяземский, который разбирал бумаги поэта, удивленно написал своей жене: «Оказывается, Саша был очень неглупым человеком!» А Пушкин уже про себя знал… Он, может даже, черт его знает, знал, что ему не надо больше писать. Володя Высоцкий… Не могу его представить семидесятилетним, в наше время. И он, наверно, не случайно себя так расходовал, хотя мог бы еще пожить. Но ему, наверно, больше не надо было, он уже СКАЗАЛ. Ему было отпущено, он сказал – и ушел в сорок два года, на взлете, на ощущении, что он еще многое может. Я с интересом наблюдаю за композиторами-песенниками. Вот что это? Пишет человек роскошные песни, одну за другой. А потом раз – и как будто кончилась лента, и десятилетиями ничего не пишет. Запас таланта у каждого человека свой, но он, видимо, конечен, и одни его быстро тратят, а другие – медленно. Это какие-то отношения с высшими силами, я их, откровенно говоря, не понимаю, хотя всю жизнь пытаюсь разгадать. Все более или менее значительные люди всегда в разговоре скажут: «Это делал не я, меня что-то тянуло, я не знаю, как это получилось». Это касается и политических деятелей, а особенно – творческих людей. Вот рассказ Михаила Ульянова…
– А вы, кстати, на Жукова больше похожи, чем он.
– Больше, да. Так вот Ульянов приехал в Москву поступать в Щукинское училище. И зачем-то привез с собой пистолет в фанерном чемоданчике: где-то в своем родном городе он его не то выменял, не то нашел. Его на вокзале останавливает милиция, требует открыть чемодан. «А тут что?» – «Да белье». Не залезли в белье. Ульянов до восьмидесяти лет помнил об этом, говорил: вот что такое судьба! Раз – и сидел бы в тюрьме, и клеймо на всю жизнь.
– Вы, наверно, про судьбу и вмешательство непонятных сил много думали, когда снимались в «Дозоре».
– Мне всегда об этом думать хочется. Вот фильм «Москва слезам не верит»… Зрителям, конечно, сюжет важнее. Но главное обаяние этой картины – не явное, а скрытое – в том, что там есть линия «человек и время», судьба человека, как она поворачивается через двадцать лет, как по-разному складываются судьбы. Это всех волнует, всегда в разговорах возникает фраза «Ну кто бы мог подумать?». Я там, слава Богу, всех пожалел и никому не определил плохой судьбы и наказаний…
