От Александровского централа до исправительных учреждений. История тюремной системы России - Александр Викторович Наумов
Впрочем, сам я нисколько не обольщался на этот счет, и даже считал всю эту шумиху излишней. С другой стороны, новый статус повышал планку ответственности за каждое слово, которое отныне появлялось в нашем журнале. Да и не только в нем. В те же дни я дал интервью известному правозащитнику Валерию Абрамкину (тому самому Абрамкину, чей вклад в развитие и гуманизацию отечественного законодательства отмечал В.В. Путин). Наша беседа с Валерием Федоровичем прозвучала на «Радио России» в программе «Облака», где Абрамкин почти четверть века был бессменным ведущим. А еще через какое-то время на «НТВ» задумали снять фильм про лагерные будни Лидии Руслановой, и конечно, предложили мне стать консультантом. И подобных предложений было немало.
Помню, как мне пришлось работать с Леонидом Каневским над очередной серией из цикла телепередачи «Следствие вели…» Съемки проходили в иркутском СИЗО, где в свое время дожидался суда маньяк Кулик. Снимали несколько дней подряд, и каждый раз, встречаясь с Каневским, я спрашивал: «Ну и как вам в СИЗО?» «Да все нормально, Александр», — и мэтр российского кинематографа дружески похлопывал меня по плечу. Чем я и решил воспользоваться под конец съемок, попросив Леонида Семеновича расписаться для нашего «Вестника». В итоге, обложку следующего номера украсил звездный автограф: «Читателям журнала «Вестник УИС Приангарья». Счастья в жизни и удач в делах! Чтобы все задуманное сбывалось! Л. Каневский».
И разумеется, в каждом номере приходилось искать новые формы подачи материалов. Однажды я задал читателям вопрос: «Знаете ли вы, что одними из первых пассажиров железных дорог — на тот момент довольно привилегированного вида транспорта — стали именно заключенные?» Историческое событие произошло 27 марта 1858 года, когда было утверждено положение о перевозке арестантов по Николаевской железной дороге. Известно, что арестанты размещались на скамьях и на всем пути следования содержались в кандалах, скованные попарно. Конвойные располагались тут же, среди заключенных. После чего мне позвонили из Управления по конвоированию и предложили… проехаться в спецвагоне. Чтобы впоследствии рассказать, как организована служба современного конвоя.
Одним из наших авторов был иркутский писатель Александр Лаптев. Как-то раз, предлагая очередную статью, Александр Константинович заметил, что у него было много предшественников, включая писателей первой величины. О местах лишения свободы писали Достоевский, Чехов, Горький, затем уже в ХХ веке Солженицын, Шаламов, Довлатов… И что интересно, у каждого был особый взгляд на тюрьму, зону или острог. Те же Шаламов и Солженицын настолько расходились в своих оценках ГУЛАГа, что даже порвали отношения друг с другом. Если коротко, у Шаламова зона — это ад, это страшный опыт, который ничего хорошего не дает человеку. А вот Солженицын благодарил судьбу за то, что дала ему опыт, благодаря которому, по его признанию, он и стал всемирно известным писателем. Хотя такой замечательный американский писатель, как О.Генри, не то что никогда не писал о своем тюремном опыте, но всячески скрывал от окружающих сам факт своего заключения, остро стыдился того, что пять лет провел в тюрьме по обвинению в растрате. Можно вспомнить и Джека Лондона, который провел в тюрьме всего месяц, но этого ему вполне хватило, чтобы ужаснуться царившими в ней порядками и дать себе зарок никогда не попадать в эти «милые» места.
Что же касалось Лаптева, то и он не был чужд уголовно-исполнительной системе. Поскольку являлся членом областного Общественного совета по проблемам деятельности пенитенциарной системы Приангарья. Однажды я предложил Александру Константиновичу выступить на эту тему. Через несколько дней он принес статью, в которой черным по белому написал: «За три года я побывал в трех колониях: в «тройке», в «четверке» и в «шестерке», и теперь, все взвесив и рассудив, могу сказать с сожалением (или радостью), что ничего такого особенного мне разглядеть не удалось, никаких недоразумений я не выявил и вообще, подумал однажды во время посещения колонии, что вот тут-то, пожалуй, я бы согласился посидеть годик-другой, если бы настала такая полоса». Вот такой получился пассаж…
Впрочем, уже в следующем абзаце Александр Константинович расставил все точки над «i»: «Ну а если говорить серьезно, то вот что я заметил и рассмотрел. Во-первых, я в очередной раз убедился в огромной пользе дисциплины и жесткого распорядка. Скопление в замкнутом пространстве большого количества людей, причем таких людей, которые не отличаются ни терпимостью, ни склонностью к подчинению и соблюдению норм поведения, неизбежно предполагает жесткую систему запретов и ограничений, комплекс вполне конкретных мер принуждения. Это все понятно и правильно, и вопрос заключается лишь в том, насколько далеко заходит система принуждения в своем рвении, или наоборот: достаточны ли принимаемые меры. И тут не обойтись без сравнительного анализа. Судя по воспоминаниям Достоевского, жизнь заключенных в Омском остроге в середине 19‑го века была для многих даже легче, чем на воле. В арестантском меню присутствовало мясо, никто не голодал. Работали, можно сказать, в охотку (Варлам Шаламов указывает в своих рассказах норму выработки для заключенных Нерчинских рудников, установленную для «декабристов» — три пуда за смену; уже через сотню лет, в сталинских лагерях, норма эта выросла в сотни раз). В 19‑м веке практически отсутствовало то жуткое разделение уголовного мира на т. н. блатных, и фраеров, на «людей» и на тех, кого можно безнаказанно унижать. Достоевский писал в своей книге о том, как один заключенный, из простонародья, совершенно бескорыстно оказывал ему помощь, и в бане, например, говорил ему: «Давайте, я вам ножки помою». И все окружающие находили это нормальным. Но вот наступил 20‑й век — сталинский террор, борьба с врагами народа, жуткая 58‑я статья и совершенно кошмарные условия содержания заключенных в лагерях, когда, по свидетельству того же Шаламова, человек за три недели превращался в животное и погибал от голода и непосильного труда. Шестнадцатичасовой рабочий день на сорокаградусном морозе, скудное питание, ежедневные побои и глумление уголовников (когда урки «со второго слова могли зарезать») — вот страшное лицо советского лагеря в период сталинских репрессий. И если сравнивать его и современный лагерь, то это
