Алексей Павлов - Должно было быть не так
Толя:
— Алексей Николаевич, это правда, что Вы альпинист?
— Бывший.
— Сколько лет в горы ходили?
— Пятнадцать.
— И на какой высоте бывали? — этот вопрос задают все, кто не знает, что высота в горах не главный показатель трудности маршрута. — Вы не подумайте, Алексей Николаевич, это мы так, по-человечески спрашиваем — интересно, как высоко бывали.
— Не очень.
— А не очень — это сколько?
— Семь тысяч.
Слава:
— А правда, что Вы учителем работали?
— Правда.
— И каратэ занимались?
— Да.
— Суков говорит, Вас курить по одному не водить, а то он, — (я то есть), — каратист, и уроет запросто, — в глазах Славы загорелся интерес. — Правда, можете?
— Уже нет.
— Почему? Здоровье?
— Да.
— А раньше могли? Урыли бы? — заглядывая в глаза, допытывался Слава.
— Обязательно.
Подумав, Слава приблизил своё лицо к моему и сквозь спиртной дух зашипел:
— Ну, так вот, Алексей Николаевич, Вы мастер альпинизма и каратэ, а я мастер по стрельбе, — глаза его потемнели, как будто исчезли зрачки. — И если дёрне-тесь, я Вас застрелю.
Путешествия в соседнее купе время от времени про-должались. Милиционер с генералом вообще забыли обо мне, а Слава с Толей уделяли все больше внимания: «Удобно ли Вам, будете ли есть, не хотите ли пить?»
— «Алексей Николаевич, пойдёмте покурим» — предложил Слава. Это что-то новенькое. Ладно, пойдём. В коридоре: «Не надо руки за спину». Хорошо, не надо так не надо. В тамбуре закурил. Слава с Толей — нет. Совершенно очевидно: что-то они решили. Заговорил Толя:
— Мы хотим Вам сказать. Нам приходилось брать разных людей, и не всегда виноватых. Мы хотим, чтобы Вы знали. Честно говоря, у нас нет на Вас ничего. То, как Вы держитесь, нам нравится. Если что не так — Вы нас извините. Но если об этом разговоре Вы когда-нибудь кому-нибудь скажете, мы Вас убьём.
Открылась дверь, появился Суков:
— Вы что его все курить таскаете! Пореже. Зайдите ко мне.
На следующий перекур пошли в другой тамбур, противоположный от купе Сукова.
— Не знаем пока, куда тебя направят, — Слава перешёл на «ты», — в Бутырку, Матросску или Лефортово. Неясно, за кем будешь числиться. Если за ФСБ, то в Лефортово, если за МВД, то в Матросску. А в Бутырку лучше и не попадать.
Поезд остановился на какой-то солнечной станции. По перрону спешили торговки: «Пиво! Огурчики! Картошка!» Вспомнил, что во рту уже с незапамятных времён ни маковой росинки. Но есть не хочется. Пива бы. Наверно, вслух сказал, потому что резко оживился Слава:
— Пивка хочешь? — и стал размышлять.
— Потом сказал: «А куплю я Алексею Николаевичу пива».
— А если шеф… — начал Толя.
— Беру на себя, — ответил Слава.
Пиво пролилось на жажду, как холодный дождь нагорячую землю. Cлава с Толей смотрели на процесс, как на действо: не отрываясь, с жгучим пониманием; несомненно, пиво — это очень важная часть их жизни.
— Как самочувствие? Голова ничего? Болит? Да ты вообще на больничку съедешь в тюрьме!
— Не съеду.
— Нет, — возразил Слава, и со значением выговорил каждое слово, — ты обязательно в тюрьме съедешь на больничку.
Толя ещё на «ты» не перешёл:
— У Вас адвокат есть?
— Нет.
— А где думаешь взять? — встрял Слава. — Мы ж тебе хуевого адвоката дадим.
— Посмотрим.
— Без своего плохо, особенно в Бутырке. Я сам там сидел, недолго правда. Долго — тяжело.
Допиваю пиво, курю.
— Нет, Алексей Николаевич, ты меня не понял, — и с расстановкой, — я был в Бутырке. В общей камере. По работе.
Открылась дверь, в тамбур зашёл Суков и растерялся: «Вы что… Вы бы ему ещё водки налили. Зайдите ко мне».
На вторую полку сам я залезть не смог: боль в пояснице преодолеть не удалось. Зато голова уже одна, и болит не смертельно. Суков лично пристегнул меня несколькими наручниками за руки и ноги к разным ручкам так, что тело оказалось скрученным и частично подвешенным над полкой, затянул наручники и остался совершенно доволен:
— Ну, зайдём ко мне и отдыхать.
В купе заглянула проводница с веником в руке и, сгорая от любопытства, спросила: «Ребята, можно я у вас мусор уберу?» — и сразу стала подметать. Краем глаза я видел, как насупился милиционер:
— Вы и нас тогда заодно уберите.
Женщина выпрямилась и виновато-радостно воскликнула:
— Ой, простите! Я совсем забыла, Вы ведь тоже — мусор!
Удержаться от смеха не удалось; видимо, поэтому до самого Ростова пришлось висеть в туго затянутых наручниках.
Долго ли, коротко ли, а в Ростов все-таки приехали. «А мы думали, Вы шутите» — сказала проводница, увидев меня в наручниках, а Славу с пистолетом. С поезда прямо на перроне пересадили в «Волгу» и в сопровождении нескольких «Жигулей» повезли куда-то в центр. Перед подъездом без вывески оставили в машине одного, пристегнув к ручке над боковым стеклом; чтоб не скучал, включили магнитофон: лагерные песни.
«Не печалься, любимая,За разлуку прости меня.Я вернусь раньше времени,Дорогая, прости»…
Романтическая у них профессия. Сами романтики появились через несколько часов. Главный романтик, по-прежнему, как нет меня, говорил: «Не примет его ростовская тюрьма. Поехали в аэропорт, попробуем с милицией договориться». В аэровокзале поместили в маленькую одиночку с окошком из плекса. Пара шагов туда, пара шагов сюда. Дежурный с автоматом на вопросы не реагирует. Тишина вперемешку с головной болью звенит в ушах. Холодно. Сигарет взять не разрешили. Анальгин кончился. Зато лавка есть, можно как-то лечь.
Космическая экспедиция на Марс. Экипаж — добровольцы. Пресса не оповещена. Возвращение не планируется. Я — капитан экипажа. Старт с Байконура. Отсчёт закончен, корабль пошёл. Сумасшедшая перегрузка. На грани потери сознания ощущаю набор космической скорости. Надо держаться. Зачем? Пока жив, значит, надо. В широкий иллюминатор смотрю на космическую бездну. Уже ничего не связывает с Землёй, только голос Высоцкого:
«Вы мне не поверите, а просто не поймёте,Ведь в космосе страшнее, чем в дантовом аду.Мы по пространству-времени прём на звездолёте,Как с горы на собственном заду!»
Ночь, день, ночь. Приехали гвардейцы кардинала. Над генералом разве что не зелёный нимб светится, Слава с Толей на бомжей похожи. Торопятся: на самолёт опаздывают. Суков Славе:
— Ты пистолет свой нашёл?
— Нашёл.
— Поехали. — Это, надо полагать, дежурная шутка.
По лётному полю к самолёту пешком. Очередь у трапа расступается, пассажиры отводят глаза. Сегодня будут рассказывать: опасного преступника везли в наручниках; наверно, только что поймали: конвоиры такие грязные, отмыться не успели.
Раньше в самолёте не всегда удавалось сесть у окна. На сей раз по-другому и быть не могло. Пошли на взлёт. Небо. В Москву. Вообще-то, мне туда не надо. Так все же почему? Может быть, я не хочу, а на самом деле надо. Или все-таки хочу? По крайней мере, хотел. Разве не думал, бродя по Лиссабону, что не хватает чего-то в жизни, которая всегда была преодолением (и в том было удовольствие), разве не размышлял о том, каких невзгод ещё не испытал в этой жизни. Помнится, именно о тюрьме думал, как Лев Толстой когда-то: «Жаль, не посидел, а мне-то надо было». До исполнения желаний далеко ли. Вот и посидишь. А что если желание поменять: вот не хочу теперь! Нет, первое слово дороже второго, посидишь — потом хоти. Изменить можно будущее, но не настоящее.
Глава 10.
СОЛНЕЧНЫЙ СВЕТ
В самолёте одолел сон. Открыл глаза — отчётливо видны крыши домов, дороги, леса. И все залито солнцем.
Когда светит солнце, пропадают невзгоды, горести и боли, вопрос о смысле жизни неуместен; солнечный свет рассудит всех.
Прямо с трапа — в «Волгу» и с двумя «Жигулями» сопровождения, с сиренами и мигалками, распугивая встречные машины, поехали в Москву. Что будет в конце поездки — думать не хочется. Растянуть бы минуты, запомнить бы солнце, постоять под ним перед надвигающимся мраком, не слышать бы голоса Сукова, дорвавшегося до служебного мобильного, без умолку звонящего то домой, то знакомым, то на службу. — «Куда его?» — спросил Слава. — «В музыкальную шкатулку — Матросскую Тишину, — довольно ответил Суков. — За мной будет числиться. Знаменитая тюрьма, там все Герои России сидели. Да и концы там все схвачены». Вдруг «Волга» потеряла ход, скорость упала, мотор заглох. — «Ремень порвался» — сказал водитель. Вышли на обочину Киевского шоссе. Одна машина уехала за ремнём.
Ну, вот и солнце… Ранняя весна. Пешком отсюда часа три до дома. А если пойду через Очаково, дольше будет? Нет, не пойду. Нынче я на цепи, как собака, у какого-то пьяного Славы. Не пойду я сегодня, а поведут меня, и, чует сердце, в недоброе место.
Привезли ремень, поехали. Потянулись знакомые хоженые-перехоженные, езженые-переезженные проспекты, улицы, набережные. И время замедлилось, и все позабылось. Вот Москва и жизнь кругом, и где-то есть те, кто меня ждут. Есть солнечный свет.
