Книжка-подушка - Александр Павлович Тимофеевский

Надежда Януарьевна умерла осенью 1996 года; мы долго не виделись, и я не знаю, что она думала пять лет спустя той коктебельской встречи. Но теперь я точно знаю, что она была права весной 85-го. Вот война на Украине – про что она? Конечно, у нее есть внешние источники, кто бы спорил, но все ведь не сводится к тому, что «русские идут» или «американка гадит». Внутренняя коллизия существенна. Одна часть народа рвется в Россию, где никого не ждут, в ту Россию, которой нет, а на самом деле хочет вернуться в Советский Союз. Другая часть народа рвется в Европу, где никого не ждут, в ту Европу, которой нет, а на самом деле хочет вырваться из Советского Союза. И с той и с другой стороны Советский Союз – он в центре этой идеальной симметрии, он – главный, он рулит, он густо сеет смерть. Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй. И тридцать лет не отпускает.

Наткнулся в фейсбуке на то, как один патриот восторженно цитирует другого: «Я очень люблю памятники Рима – и никогда не был в Горловке, с ее советской застройкой. Но если нужно будет уничтожить Рим, чтобы спасти Горловку, – я сделал бы это, не задумываясь».

Попытался представить голландского патриота, немецкого, испанского или французского, готового уничтожить Рим ради родного захолустья. Не представить.

Вот поэтому нас боятся, поэтому ненавидят. Мы для них православный ИГИЛ, от которого ждут космического зла, Sacco di Roma, как минимум. И правильно ждут – раз сакку пообещали. Но ведь наш патриот не ИГИЛ. Борода – его оружие, знатные доспехи, и на вилы он никого не подымает, только на вилку. Он обручен с телевизором и видит себя во славе, и машет мечом картонным. Он плотно, хорошо отобедал, и тепло разливается по его членам, ему хочется говорить, говорить, говорить. Постмодернистский писатель с имиджем. Зачем его бояться, кого ненавидеть?

Ольга Романова рассказывает гениальное: «Читаю протокол допроса женщины 50+, работницы муниципалитета:

– Где Вы хранили искусственный половой член телесного цвета?

– В кухне, за иконами».

Жаль, нельзя спросить, оскорблялась ли работница в своих религиозных чувствах от художественных выставок и оперы «Тангейзер». И у самой ведь никакого кощунства, наоборот, самый почтенный цикл – согрешила, помолилась, раскаялась – в одном углу бесперебойно работающее хозяйство. Наверняка чисто вымытое, опрятное, ну разве что немного пропахшее луком от хорошо прожаренных, с корочкой, котлет.

Слова «русский мир», мало кому понятные еще вчера, сегодня уже залапаны донельзя. Но Россия, Украина, Белоруссия и северный Казахстан это ведь действительно единый мир, одно культурное пространство. Разные государства, и что с того? Какая в том беда? Что за дело современному человеку, живущему в мире без границ, куда входит тот же Крым, в Украину или в Россию? Да куда угодно. Важно ведь жить свободно, говорить свободно – на том языке, на котором привык изъясняться, зарабатывать свободно и свободно передвигаться, забыв навсегда и про территориальную принадлежность и про государство, и про власть – это, в конце концов, детали.

Присоединением Крыма по единству России, Украины, Белоруссии и Казахстана был нанесен такой удар, который уже никогда не избыть и не забыть. Взяв Крым, похоронили бесконечно более важную идею многовековой общности огромного единого пространства. Она, эта идея, сегодня мощно обосрана. А теперь смотрите.

Присоединение Крыма оставило нас без Европы. И одновременно присоединение Крыма оставило нас без того надгосударственного союза, который должен был со временем сложиться между четырьмя странами, связанными между собой так, как никакие другие в мире. Потому что не только Украина теперь смертельный враг, но и батька нос воротит, и Назарбаев рвется прочь. Братская любовь, не различающая своего и чужого, кого хошь напугает.

Присоединение Крыма застопорило, если не прервало, и европейскую интеграцию России, и постсоветскую. И с той, и с другой одинаковая беда. Нам все время объясняют, что это противоположные, взаимоисключающие векторы. Ложь. Между русским и европейским нет никакого природного конфликта. «Наше все» Пушкин – самый убедительный русский европеец. Это и есть русская традиция, а не слободские скрепы, которые нам пихают. Вот снохачество – когда отец имеет невестку наперед сына или хотя бы, так уж и быть, после него – тоже знатная скрепа. Будем насаждать?

Посмотрел ролик с новороссийскими девочками, которые сплясали на фоне мемориала «Малая земля» и получили за это 15 суток. Ничего вызывающего в их танце нет, ничего эротического, ничего рискованного, даже чересчур раскованного. Танец как танец, похож на аэробику. Грации ноль, одна физкультура, ну и молодость, конечно. Они, видимо, и оскорбительны. За них, как выяснилось, теперь 15 суток дают, и это впечатляет не меньше, чем история с «Тангейзером» – российский талибан неустанно на марше. Талибан говорит: нельзя плясать на фоне памятника. Почему нельзя? Кто сказал? На Красной площади плясали много десятилетий подряд, хотя там вообще кладбище со спрятанными в стену, в землю и выставленными напоказ мертвецами, а спортсмены со спортсменками в сексуальных трусах прыгали, проходя перед ними, и ничего, никто не икал. Мемориал «Малая земля» – наоборот, вещь в себе, стоит покинутый и забытый, о нем по разнарядке вспоминает начальство и, кряхтя и пердя, возлагает к нему три гвоздики. Теперь девочки сплясали и вписали его в сегодняшнюю жизнь, что ж в том плохого? Нет, говорят, это против традиций и скреп. Против скреп, наверное. Но традиции тут ни при чем. Традиции у нас прямо противоположные. Традиции это – Пушкин, мечтавший: «И пусть у гробового входа / Младая будет жизнь играть».

Хуй тебе. Размечтался.

Шопенгауэр говорил, что большинство писателей мыслят для того, чтобы писать, а большинство читателей принимают слова за мысли. Сладостное, однако, было время. Писатель давно уже не мыслит, облегчаясь словами, как поносом, а читатель, подобно председателю Президиума Верховного совета СССР товарищу Подгорному Николаю Викторовичу, принимает посла Франции за посла Англии, он среди слов, как в глухом лесу, идет напролаз, не зная ни одной тропы, и что ему почудится, где аукнется, никогда не угадаешь.

Я любил День Победы, очень любил, но это про какое-то совсем забытое вчера, безвозвратно ушедшее в свою даль. Это праздник освобождения – совсем не только мира от нацизма, а человека от номенклатуры, опрокидывание сложившейся иерархии, случающееся раз в году и только на один день, когда вдруг выясняется, что вон тот сторож, вахтер, всеми пинаемый, стертый в пыль Николай Иванович, оказывается, самый главный, он – герой, он весь в орденах, и его целуют, тискают,