Книжка-подушка - Александр Павлович Тимофеевский

Сочинение эвфемизмов – процесс захватывающий. Вот, например, изнасилование – тоже преступление, как и цензура, карается со всей строгостью. Но что, если назвать это сладостное занятие «всепроникающим обладанием»? Достойно зазвучит, не хуже «предпросмотра», и статьи в УК нет. Или возьмем «убийство» – дело хорошее, но слово грубое, неделикатное. А что если сказать «придание телу состояния вечной стабильности»? Это же загляденье. За такую красоту и Государственную премию дать не грех, а?

Николай Руденский, который за всех нас смотрит телевизор, приводит фразу ведущего Соловьева: «Общество и художники должны слушать людей в рясе! Вспомните, как страстно проповедовал Савонарола – и Микеланджело ему внимал!» Ох, зря Соловьев вспомнил Савонаролу. Влияние его на Микеланджело никак не подтверждается творчеством: при диктатуре доминиканца (1494–1498) были созданы «Спящий Амур» и «Вакх». «Спящий Амур» пропал, но «Вакх» до нас дошел: от истерического савонарольского благочестия он дальше, чем новосибирский «Тангейзер». Микеланджело, который внимает Савонароле, скорее всего, позднейший романтический апокриф, не имеющий отношения ни к какой истории. Зато прямое отношение к истории имеет тот несомненный факт, что рассудительный флорентийский народ повесил Савонаролу и для верности сжег его тело. Избави бог от такой параллели нынешних пастырей.

Раиса Фомина вспомнила, как они с Элемом Климовым ходили на прием к Грегори Пеку. Прием был со строгим дресс-кодом: явиться надо было в вечернем костюме. У Климова его не было, брать костюм напрокат он отказался, решив не идти вовсе. Когда Пеку это передали, он сказал: «Пусть этот русский режиссер приходит хоть голый».

История показательная. Регламент существует как для того, чтобы его исполняли, так и для того, чтобы его нарушали. И то, и другое одинаково важно: исполнять надо, и нарушать необходимо. На этой диалектике, собственно, строится весь светский этикет и – шире – наше грешное мироздание. Глупые люди называют это «двойными стандартами» и громко возмущаются, почему Юпитеру разрешено, а быку – нет. Великое множество обид происходит от этого недоумения: нас презирают, нас топчут, нас мелко видят. Из этого рождаются государственные комплексы и национальные идеи – жалкие, преступные, кровавые, великие и прекрасные, по-разному бывает. Нет никакой предопределенности. Дерево растят, его поливают, за ним ухаживают. И вырубают тоже – даже если оно покрыто листьями.

Сегодня день иссушения смоковницы, кстати.

Вот вы верите в Бога, говорят мне, а в православных, которые оскорбляются на «Тангейзере», не верите. Почему? В православных верю, в театралов – нет. Это же какую муку надо претерпеть, слушая неискушенным ухом многочасовую музыку Вагнера, чтобы дождаться, когда на 28 (!) секунд возникнет Христос промеж женских ляжек, чудесный мираж, и сладостно, с оттяжкой, оскорбиться. А потом мираж рассеется и наступит расплата – один Вагнер. Нет уж, лучше остаться дома и слушать певицу Валерию, чистейшей прелести чистейший образец, мракобесу тоже доступно чувство прекрасного.

Алена Злобина, спасибо ей, напомнила великое «Омовение ног», написав в своем комментарии, что Тинторетто в этой работе решает чисто формальные задачи и даже иронизирует над Священной историей, с чем невозможно согласиться при всем уважении к Алене, тонко и глубоко разбирающейся в искусстве. Любой большой художник решает чисто формальные задачи, иначе он не большой художник, да и вообще не художник. Создателя Скуоло ди Сан Рокко, конечно, чисто формальные задачи очень волновали, это очевидно, но он не занимался ими одними, иначе бы не было никакой Скуоло. И в «Омовении ног» совсем не только формальные задачи. Что мы видим? Мы видим Христа сбоку, который омывает одному из учеников ноги. И мы видим учеников, которых это совершенно не интересует. Но Омовение ног – одно из главнейших событий Великого четверга – обряд, обращенный именно к ученикам, а они его не замечают почти демонстративно, занятые своими разнообразными проблемами. В центре композиции кто-то снимает нечто невообразимое, какие-то ласты, на омовение ног смотрит одна собака, только она его видит, только она понимает важность события. Зритель невольно тоже прикован к ластам (к центру), а через них к перспективе с водой и колоннами: может ли быть что-то красивее? При этом Тинторетто, действительно, решая чисто формальные задачи, создает в картине множество точек отсчета и углов зрения, но все это подчинено одному месседжу: мы видим разное вокруг – случайное, суетное, причудливое, пустое, ужасное или прекрасное, но мы не видим главного. Это не ироническое прочтение Священной истории, это самое драматическое ее прочтение. И самое точное. Ведь Тайная вечеря именно об этом. Завтра Великий четверг; поставил Тинторетто себе обложкой и вписался в картину положенным образом – смотрю мимо Омовения.

Газета «Ведомости» с протокольным безразличием излагает грядущую катастрофу: главную подмосковную усадьбу «Архангельское», которую удавалось отстаивать многие годы во многих судах, все-таки наконец уничтожат, вырубив там 10 га парка и застроив образовавшуюся пустошь фастфудами, гостиницами, конференц-залами и, конечно, спа, без спа никуда, «всего двадцать капитальных объектов».

Смета, говорят, немереная, и доброхоты сейчас бросятся считать, сколько спиздят бабок, поверьте, это не адское зло. Адское – уничтожение 10 га со столетними деревьями. 10 га это сто тысяч квадратных метров: был парк, стал паркинг. Липы, которым 150 лет, это как 150-летнее здание, такая же ценность. Зато уничтожаются они проще, общественность пару раз нервно чихнет, и только, это вам не конструктивистский дворец труда, но вместе с деревьями исчезнет образ, который худо-бедно, отягощенный уродливыми сталинскими постройками, сохранился даже при большевиках. Образ этот держался, прежде всего, на том, что из Архангельского ничего, кроме Архангельского было не видать, никакой срани, ни коттеджной, ни многоэтажной, все виды были защищены со всех сторон Лохиным островом через речку и огромным парком через дорогу, и заданную еще Пушкиным систему отражений можно было, по крайней мере, представить. Вообразить, как «вихорь дел забыв для муз и неги праздной / В тени порфирных бань и мраморных палат, / Вельможи римские встречали свой закат. / И к ним издалека то воин, то оратор, / То консул молодой, то сумрачный диктатор / Являлись день-другой роскошно отдохнуть, / Вздохнуть о пристани и вновь пуститься в путь». Пушкинский вздох об архангельской пристани – вздох об Элизиуме, где шествию теней не видно конца. Было. Теперь конец обозначен. На месте Элизиума появится Крошка-картошка.

Стоит сказать про женщину, что она растолстела, вам тут же заметят: «Не по-мужски говорите!» И просвещенно добавят: «Это сексизм». «Не по-мужски» и «сексизм» нынче ходят парой, что немного изумляет. «По-мужски, не по-мужски» из почтенного слободского дискурса с пэтэушно-дворовым выговором, которому современная западная мораль, породившая слово «сексизм», вроде бы не подруга. Я, впрочем, за любые комбинации – за то, чтобы у обоих полов была одинаковая зарплата, но муж не пропивал бы