Валентин Фалин - Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски

Козельский и Старобельский лагеря впоследст­вии использовались для содержания лиц польской национальности, вывезенных из западных областей Украины, Белоруссии и Прибалтики. Причем све­дения о прежнем контингенте этих лагерей от них тщательно скрывались. Здания Осташковского ла­геря в августе 1940 года были переданы краеведчес­кому музею.

Таким образом, документы из советских архи­вов позволяют даже в отсутствие приказов об их расстреле и захоронении проследить судьбу интер­нированных польских офицеров, содержавшихся в лагерях НКВД в Козельске, Старобельске и Осташкове. Выборочное пофамильное сопостав­ление списков на отправку из Козельского лаге­ря и списков опознания, составленных немцами весной 1943 года во время эксгумации, показа­ло наличие прямых совпадений, что является доказательством взаимосвязи наступивших со­бытий.

На базе новых документальных фактов советски­ми историками подготовлены материалы для пуб­ликации. Некоторые из них уже утверждены ред­коллегиями и приняты в производство. Выход в свет планируется на июнь—июль.

Появление таких публикаций создавало бы в из­вестном смысле новую ситуацию. Наш аргумент — в госархивах СССР не обнаружено материалов, раскрывающих истинную подоплеку катынской трагедии, — стал бы недостоверным. Выявленные учеными материалы, а ими, несомненно, вскрыта лишь часть тайников, в сочетании с данными, на которые опирается в своих оценках польская сто­рона, вряд ли позволит нам дальше придерживать­ся прежних версий и уклоняться от подведения черты. С учетом предстоящего 50-летия Катыни надо было бы так или иначе определяться в нашей позиции.

Видимо, с наименьшими издержками сопряжен следующий вариант:

Сообщить В. Ярузельскому, что в результате тщательной проверки соответствующих архивохра­нилищ нами не найдено прямых свидетельств (при­казов, распоряжений и т. д.), позволяющих назвать точное время и конкретных виновников катынской трагедии. Вместе с тем в архивном наследии Глав­ного управления НКВД по делам военнопленных и интернированных, а также Управления конвойных войск НКВД за 1940 год обнаружены индиции, ко­торые подвергают сомнению достоверность «докла­да Н. Бурденко». На основании означенных индиций можно сделать вывод о том, что гибель поль­ских офицеров в районе Катыни дело рук НКВД и персонально Берии и Меркулова.

Встает вопрос, в какой форме и когда довести до сведения польской и советской общественнос­ти этот вывод. Здесь нужен совет президента РП, имея в виду необходимость политически закрыть проблему и одновременно избежать взрыва эмоций.

Прошу рассмотреть.

Ваш Фалин

Приложение 14. МАТТИАС РУСТ

Мысли, касающиеся моего ареста

Арест произошел почти сам собой. Словно из ничего рядом со мной у самолета возникли трое мужчин различного возраста.

Самый молодой представился как переводчик, кто были двое других, мне не суждено было узнать. Первое, что хотели у меня выяснить, — нет ли на борту «Цесны» оружия. Чтобы тут не ос­тавалось никаких сомнений, меня попросили сдер­нуть плед, которым я прикрыл багажный отсек пилота.

Когда стало очевидным, что под пледом не на­ходилось никакого оружия или сходных с оружием предметов, в глазах мистических господ в штатском отразилось явное облегчение.

Несмотря на в высшей степени гнетущую ситуа­цию, атмосфера выглядела необычно разряженной. Официальные представители, казалось, подступа­лись к делу без предвзятости. После того, как я вру­чил ключи от самолета младшему из двух господ, мы отправились на переполненной «Волге» к бли­жайшему отделению милиции.

Настроение в машине было более чем светлым. Я даже во сне не мог себе представить, что советс­кие [люди] бывают такими открытыми. Меня это приятно удивило и одновременно наполнило таким благодушным настроением, что я не понял (когда занял место в автомашине), что находился на пути в тюрьму.

Также по прибытии в отделение милиции я встре­тил только симпатию, ни следа ненависти или не­приязни, никто не показал себя оскорбленным или обиженным моим противозаконным вторжением.

Все оставляло почти нереалистическое впечатле­ние, словно совершалось, можно сказать, в каком-то другом мире. В свете конфронтации Восток — Запад, на всем оставлявшей отпечаток, подобная встреча должна была бы протекать враждебней, по меньшей мере холодней.

Даже позднее, в ходе допроса, длившегося в Ле­фортовской тюрьме ночь напролет, у меня ни на минуту не появилось чувства страха, хотя нетруд­но было догадаться, что понадобится какое-то время, прежде чем — вопреки внедрившейся в кровь и плоть подозрительности — согласятся с тем, что мною двигали мирные намерения. Лишь через три недели КГБ подарил мне наконец же­ланное доверие.

24 июня 1987 года меня вызвали к следователям, и они сообщили, что основное разбирательство за­вершено, что в моих показаниях не обнаружено про­тиворечий и отпали основания предполагать, что полет был совершен с провокационными целями, не говоря уже о том, что за ним кроются заговорщики.

С этого дня режим был значительно смягчен. Так, к примеру, время для прогулок, имеющих для заключенного неописуемое значение, было увели­чено с часа до трех часов в день. Мне разреши­ли прогуливаться в тюремном саду, для этого, в общем, не предназначенном, тем самым ушла в прошлое разминочная клетка, расположенная на крыше изолятора. Кроме того, мне выдали более комфортабельные постельные принадлежности и значительно улучшили рацион питания.

Начальник следственного отделения приказал выписывать мне свежий белый хлеб — как знак сво­его расположения. Вечером 24 июня он заявил в раз­говоре со мной, что считает меня другом СССР.

Хотя от наступивших перемен закружилась голо­ва, я не могу утверждать, что они обрушились на меня как с ясного неба. По ходу почти ежедневных допросов нельзя было не заметить, что вопреки принципиальной готовности поверить мне, наличе­ствовавшей изначально, овладевшая людьми подо­зрительность не позволяла доверию сразу же возоб­ладать.

Для меня лично 24 июня 1987 года был самым прекрасным днем из 432 дней, проведенных в за­ключении. Тогда я удостоился не только приятно­го признания, но совершилось и нечто другое — остальные участники перенеслись в новый мир, в мир, свободный от подозрений и сомнений. Я убежден в том, что, если бы этим «чистым делом» не злоупотребляли в политических целях, оно впол­не могло бы послужить на пользу реформам в Со­ветском Союзе.

Вывод: следственные работники КГБ с самого начала были дружественно настроены ко мне, они не сделали ничего, что в тех условиях могло обер­нуться мне во вред; совсем наоборот, они посто­янно прилагали усилия к тому, чтобы поддержать меня, и искренне разделяли мое возмущение пуб­ликациями в прессе западноевропейских стран и прежде всего в Федеративной Республике, от ко­торых волосы вставали дыбом.

Эта констатация явно противоречит обычным до того времени версиям образа действий КГБ.

Вопрос, почему в моем случае впервые отошли от принятой практики, оставим открытым.

16 октября 1996 года

Приложение 15. ИНТЕРВЬЮ ДИРКА ЗАГЕРА ПО ВТОРОМУ НЕМЕЦКОМУ ТЕЛЕВИДЕНИЮ

23 сентября 1987 года, 23.00

Беседа с В.М. Фалиным о визите Хонеккера в ФРГ

Ведущий: Перед тем как начать наше путеше­ствие в один из районов Советского Союза, который до этого был закрыт для иностранцев, мы предла­гаем вам побывать в Москве. Темы: два немецких государства после визита Хонеккера; возможности продолжения политики разрядки в Европе; что мо­жет дать немцам, с точки зрения Советского Союза, наш общий европейский дом, как его называет Гор­бачев. По этим темам Дирк Загер вел беседу в Мос­кве с Валентином Фалиным, в течение длительного времени занимавшим пост посла СССР в Бонне. В настоящее время Фалин — руководитель агентства печати «Новости» и советник Горбачева.

Загер: Господин Фалин, Председатель Госу­дарственного Совета ГДР посетил Бонн и совершил поездку по ФРГ. Что изменил этот визит с точки зрения Советского Союза в Европе?

Фалин: Полагаю, это был необходимый и не­избежный шаг в интересах нормализации, точнее — дальнейшей нормализации отношений между ГДР и Федеративной Республикой Германией и, в этом смысле, нормализации ситуации в Европе.

3 а г е р: Можете ли Вы себе представить, что такой визит вызывает и озабоченность тем, что два германских государства слишком тесно сближают­ся друг с другом?

Фалин: На нашей стороне едва ли, ибо мы вполне понимаем ситуацию, хорошо информиро­ваны о намерениях и целях наших друзей. У нас и наших друзей общие представления о дальней­шем развитии Европы, отношений между Восто­ком и Западом, о фундаментальных вопросах со­трудничества в Европе. Поэтому мы исходим из того, что ФРГ посещал не только представитель Германской Демократической Республики, но и представитель всего нашего содружества.