Джон Рид - Избранные произведения
«Джин Дебс арестован! Наш Джин! Ну, это уж чересчур!»
Случилось так, что Аллан Бенсон[45] выступил в газете со статьей, где критиковал власти за то, что они арестовали Дебса именно в тот момент, когда тот собирался переходить в национальную партию. Теперь, сидя в своей затемненной гостиной, с бюстами Вольтера, Руссо и Боба Ингерсолла за спиной, Дебс посмеивался над проницательностью мистера Бенсона. Я не мог не представить себе мысленно забавную картину: Джин Дебс в компании благочестивых проповедников сухого закона и социалистов-ренегатов! «Дешевый сброд» — таково было суждение Джина о всем их круге.
Когда мы приехали, он был в постели, но настоял на том, чтобы ему помогли встать. «Он чувствует себя неважно, — сказала жена, — ему нездоровилось весь год». Каким изможденным и высоким он выглядел, каким усталым казалось его длинное, сжигаемое болезнью тело. И все же, когда он выступил вперед, приветствуя нас, нам показалось, что от всего его существа исходит какое-то мягкое сияние. Он протягивал нам обе руки и глядел на нас с такой радостью, как будто питал к нам глубокую привязанность… Мы чувствовали себя словно окутанными симпатией Джина Дебса. Я никогда прежде не был знаком с ним, но слышал его выступления. Какую непреоборимую жизненную силу излучало в такие минуты все его существо, какое тепло, мужество и веру!
Теперь он стал старше, и напряжение, вызванное борьбой и жертвами, произвело в нем большие опустошения; но его улыбка сохранила все свое простодушие, а обаяние — глубину. По-прежнему он неудержимо загорался, когда речь шла об оказании кому-нибудь услуги…
Джин заговорил. Те, кто не слыхал, как он говорит, никогда не поймут, что это было. Не эрудиция, не изысканный подбор выражений и не хорошо модулированный голос составляли его силу, сила была в энергии его пылающего лица, в быстром и слегка сбивчивом потоке его искренних слов. Он рассказывал о своем путешествии, описывая с чисто детским удовольствием, как он перехитрил детективов, следивших за ним в Кливленде; как повсюду мэры и патриотические комитеты предупреждали его о том, чтобы он не выступал, а он все-таки выступал.
— А вы не боитесь линчевания? — спросил я его.
Джин улыбнулся.
«В том-то и дело, что я как-то не думаю об этом. Мне кажется, что таким образом я предохраняю себя психологически. Так, я совершенно уверен, что, пока я не спускаю с них глаз, они не осмелятся ничего совершить. Ведь в конце концов все они — малодушные трусы. Их надо держать под наблюдением, в этом вся штука…»
Все время, пока мы разговаривали с ним, по улице проезжали украшенные флагами автомобили, издали доносился шум парада… Глядя в потемневшее окно, мы наблюдали за прохожими. Проходя мимо нашего окна, они кивали или указывали на него со смешанным выражением злобы и какого-то страха. Видно было, как они говорят друг другу: «Здесь живет Джин Дебс» — с таким же выражением, как другой сказал бы: «Вот дом предателя».
— Пойдемте, — предложил внезапно Джин, — посидим у парадного подъезда. Покажем им хорошее зрелище, раз они хотят меня видеть.
Итак, мы уселись в подъезде и сняли с себя пальто. Проходившие мимо лишь смотрели украдкой в нашу сторону и шептались. Но, встречаясь глазами с Джином, они кланялись ему самым сердечным образом.
Джин рассказал нам, как население Индианы и всех средних штатов было запугано и терроризировано лигами «лояльности», гражданскими комитетами и «бдительными», как оно было взвинчено и доведено до истерики…
Прежняя откровенность, которая еще накануне войны была характерной чертой фермеров Индианы, теперь совершенно исчезла. Никто не решался поверить свои мысли другому. Очень многие любили его, Джина Дебса, но не отваживались проявить свои чувства иначе, как в анонимных письмах… И он заговорил о руководителях движения, которых чернь избивала, обмазывала дегтем и вываливала в перьях, после чего они прекращали всякое сопротивление и становились на точку зрения большинства…
— Если бы что-нибудь подобное сделали со мной, — сказал Джин, — то даже если бы я и изменил свое мнение, я вряд ли смог бы объявить об этом.
Было что-то и трагическое и забавное в том, как Терр-От относился к Джину. До войны Джин умножил славу своего города и соответственно пользовался огромной популярностью. Прежде благодаря деятельности его организации практически все население города Терр-Ота было против войны… Но с начала войны здесь произошла обычная перемена. Весь город был мобилизован как психологически, так и умственно — весь, за исключением Джина Дебса. И люди попроще не могли взять этого в толк.
Банкиры, законники и торговцы ненавидели его лютой ненавистью. Даже проповедники-евангелисты, которые прежде не раз умоляли его выступить на молитвенных собраниях, теперь организовывали митинги, на которых обличали «врагов в нашем лоне». Никакие имена при этом не упоминались. Никто не осмеливался назвать Джина Дебса в лицо врагом. Когда он выходил на улицу, все были с ним подчеркнуто вежливы. Оперативные работники Департамента юстиции, добровольные детективы всех видов, агенты по распространению Займа свободы — все они рыскали вокруг его дома, но не отваживались войти и предстать перед старым львом. Однажды «патриотический» комитет дельцов напал на рабочего-немца и осыпал его угрозами. Услышав об этом, Джин послал комитету записку, гласившую: «Чем ходить в дом этого бедняги, приходите-ка лучше ко мне. У меня есть дробовик, который ждет не дождется ваших молодцов». Но члены комитета не пришли…
У меня хранится портрет Джина Дебса. Его продолговатое костлявое лицо изображено на фоне ярких петуний, растущих в ящике на перилах. Широко улыбаясь, он подымает свою худую руку, и длинные, как у музыканта, пальцы словно подчеркивают значение его слов.
— Что, разве плохо держалось большинство наших ребят? Превосходно. Если все это не могло их сломить, значит это вообще невозможно. Социализм приближается, и им не удастся преградить ему путь, как бы они ни старались. Чем больше та сторона совершает промахов, тем лучше для нас…
И когда мы спускались по лестнице, он, по-прежнему сердечный и обаятельный, пожимал нам руки и хлопал нас по плечу. На прощанье он сказал громко, так, чтобы соседи могли его слышать:
— Передайте всем ребятам, которые борются, где бы они ни находились, слова Джина Дебса. Он пойдет с ними до самого конца без колебаний и без страха!
1918 год.
Мир, который выходит за пределы постижимого…
Фантазия
Сцена: зал часов в Палэ д’Орсэ в Париже — место заседаний Мирной конференции. В задней части — украшенный тяжелой резьбой камин из белого мрамора. На нем часы, над которыми возвышается мраморная статуя женщины, держащей факел; некоторые называют ее «Победа», другие — «Свобода», «Просвещение», «Сухой закон» и т. д. Часы отстают на пятьдесят лет.
Диалог ведется делегатами на их родном языке. Но это не представляет трудности, так как все понимают друг друга в совершенстве.
По ходу действия время от времени может играть музыка в виде тихо исполняемых патриотических мелодий.
На сцене: за столом Мирной конференции сидят президент Вильсон, премьеры Клемансо, Ллойд Джордж и Орландо, а также барон Макино — делегат Японии. В момент поднятия занавеса все смеются. Не принимает участия в веселье лишь Орландо.
Вильсон. Я и не подозревал, что низшие классы общества столь многочисленны. Этим объясняется моя речь в Турине. Я сказал: «Промышленные рабочие будут диктовать условия мира…» (Веселье возобновляется. Орландо смотрит хмуро.)
Орландо (мрачно). Corpo di Вассо![46] Вы поставили меня в чертовски затруднительное положение. Я был вынужден изъять эту речь. У нас едва не произошла революция. Вам следует помнить, что итальянские рабочие — народ невоспитанный, у нас нет Сэмюэля Гомперса.
Ллойд Джордж (обращаясь к Орландо). Ну, старый дружище! Не относитесь к этому так серьезно. В Англии они всегда говорят о революции. Но покуда мы в состоянии удерживать за собой их голоса…
Клемансо (Вильсону с чисто галльским обаянием). Saperlotte! [Превосходно!] Что за человек. А Лига Наций — quelle idee [что за идея!] Сначала я думал, что вы нечто вроде Генри Форда… Ну кто, кроме вас, мог бы доказать, что равновесие сил и Лига Наций одно и то же?
Вильсон. Да, да… Надеюсь, мне не нужно распространяться далее о том, что нашей целью должна быть фраза? Реклама — вещь чрезвычайно развитая у нас на родине…
Макино. Банзай. А политика открытых дверей в Китае!
Вильсон (скромно). Пустяковое достижение. Да что говорить, я выиграл свою вторую кампанию в Америке фразой: «Он удержал нас от войны». (Всеобщее веселье.)
