Живой Журнал. Публикации 2010 - Владимир Сергеевич Березин
Запишу-ка я сюда, чтобы не пропало http://www.formspring.me/berezin
— Вы обидчивы?
— Я думаю, да. Только я внешне стараюсь этого не показывать — спорить не буду, но "сложу это в сердце своем". Не очень хорошо, но что делать.
— А вот интересно (не заглядывая в IP-адрес), какой процент интервьюеров Вами угадан с лёту?
— А я и не регистрирую IP. Я знаю одного или двух — по их ритуальным вопросам. Да и незачем знать больше — ведь вся соль игрушки в том, что вопросы анонимны — и ты не знаешь, спрашивает ли тебя твоя консьержка, одноклассник или бывшая жена. Не надо никого угадывать. Это лишнее.
— Вы никогда не хотели уехать из России? Если бы была такая возможность (и желание), какую бы страну Вы выбрали?
— Положа руку на сердце — никогда.
На этом можно было бы и закончить, но, чтобы этот ответ и мне был бы полезен для коллекции, я всё-таки объясню дальше. Я, увы, ничего не умею делать такого, что не было бы связано с русским языком. Ну, был бы я белогвардейцем — тут не до жиру, как в известном романе герои говорят: "На какие средства существуете?" — "Подённая работа у генерала Субботина по разведению кроликов, двадцать су в день, харчи его. Был шофером, неплохо зарабатывал, однополчане уговорили пойти делегатом на монархический съезд. На первом же заседании сгоряча въехал в морду полковнику Шерстобитову, кирилловцу. Лишён полномочий
и потерял службу".
Тут выбора, понятно, нет — либо изобретёшь телевидение как Зворыкин, либо всю жизнь официантом в Ницце. Но в обоих случаях спасся.
Но пока нет какого-нибудь ужаса, нет и мотива для перемены участи — другое дело, пожить в какой-нибудь стране, где я зачем-нибудь был бы нужен. Вот это было бы интересно — например, где-нибудь в Сербии. Или, наоборот, прожить пару лет в какой-нибудь северной стране — чтобы было пасмурно триста дней в году.
В конечном итоге всё сейчас упирается в деньги — ведь никаких политических и идеологических барьеров нет.
— Вы бы хотели быть худым? С тем, что вы толстый, вы смиряетесь или это вам нравится?
— Это всё-таки побочный эффект того, что я очень люблю еду. Я люблю её приготовление, запахи и цвет, люблю её звуки, когда она шкворчит и булькает, люблю разговоры в застолье, люблю её во всех проявлениях, ну и, разумеется, есть люблю. Моя шарообразность — следствие всего этого. Хотя, конечно, если бы можно было её избежать, я бы не отказался.
Но есть оборотная сторона — если человека сжигает ужас от несовершенства своей фигуры, то это очень грустно. Главное жить без ужаса и фанатизма: будет человек жить, отказывая себе во всякой радости, мучая себя, а потом — бац! — и его идеальная фигура соскользнёт под трамвай.
— Куда же Вы пропали? Пожалейте людей с бессонницей и дурацкими вопросами!
— Заснул, поди.
— Кто из авторов русского рока вам симпатичен?
— Это сложный вопрос, потому что непонятно, что такое "русский рок". То есть, чем он отличается от прочего — да и в массе своей я к тому, что так себя называет, отношусь дурно. Я как-то по утрам в силу обстоятельств слушал "Наше радио" и ужасался тому, что слышу. Там была ужасная поэзия, совершенно беспомощная, по сравнению с которой поэт Цветик — ахматовская сирота. Очень слабая музыка и уверенность, что можно петь без голоса и мимо нот. Ну, совсем без голоса, с взвизгиваниями — понимаете?
Но в юности я, конечно, слушал, скажем, Гребенщикова и Шевчука — это как жить в 1919 году и не слышать, как стреляют трёхдюймовки. Я их и сейчас люблю, но не поймёшь, я люблю себя двадцатилетнего или музыкальный коллектив "Аквариум".
— А вам встречались женщины, которых без шуток возбуждала ваша, как вы говорите, шарообразность?
— Не знаю. По крайней мере, я помню ни одной женщины, чтобы бормотала: "Как хорошо, что ты такой круглый, вот прекрасно, что она у тебя есть, а ума, рассудительности, доброты, денег, друзей и жилья нет. Главное, чтобы тощина, милый, остальное — мешает!"…
— Вы боитесь смерти? Речь не о мистическом ужасе, а о боязни в рациональном смысле: есть ли страх чего-то не сделать, недосказанные слова…
— Да, боюсь, конечно. И в разных смыслах — во-первых, сам процесс, даже безо всякой мистики, обычно тяжёл. Можно медленно умирать, терпеть какую-нибудь ужасную боль, или повредиться рассудком — "не дай мне Бог сойти с ума, ведь страшен буду как чума". Физическая боль вообще превращает человека в животное — это говорили многие сидельцы-мемуаристы: если тебя мучили и не сломали, то значит, отчего-то мало мучили.
Во-вторых, можешь попасть в ад. Это было бы как-то неприятно. Неизвестно, что там и как — но неприятно, согласитесь.
В-третьих, уж что-что, а недоделанные дела, недосказанные слова всё равно останутся — так мне кажется. Это не значит, что завершать ничего не надо. Но можно задолго до смерти сойти на этой почве с ума.
В общем, важная тема — если ты не просыпаешься каждый день с ощущением ужаса и отчаяния, если тебя не мучает страх смерти и одиночества, то значит, Господь вас хранит и вы себя очень хорошо вели в этом году.
Извините, если кого обидел.
07 марта 2010
История про подмену
Когда я читал лекции, то ввёл в привычку приходить в аудиторию со стаканом крепкого чая. С его края свешивался вытяжной шнурок пакетика.
Впрочем, один студент, сидевший по большей части на передней парте, сказал с восхищением:
— Какой у вас чай… Ароматный!
И то верно — я украл этот приём из одной книжки, собственно, из мемуаров Георгия Тимофеевича Берегового. Но я начну издалека — вот выходные данные этой книги Береговой Г. Т. Три высоты. — М.: Воениздат, 1986. Обратите внимание на год — это важно. Так вот, в этой книге на странице 157 космонавт Береговой рассказывал писал об Академии Жуковского: "Тактику ВВС читал бывший фронтовик, летчик-истребитель полковник Сидоренко. Читал увлеченно, горячо, иллюстрируя материал такими эпизодами из собственной боевой практики, что у слушателей порой дух захватывало. Зато и запоминалось. На его лекциях скамейки не пустовали. Популярностью он пользовался не только как педагог, но и как интересный, глубокий человек. Любили мы его за скромность, за неброское обаяние, за простоту и душевную ясность. Жизненный путь Сидоренко прошел большой и нелегкий. Здоровье успел подорвать, и читать ему порой было трудно
