Павел Аренский - Всемирный следопыт, 1931 № 04
Войдя в дом, Сурама обрезал бороду садовым ножом. Потом, напившись воды и съев немного хлеба, сел у стены и закрыл глаза.
Сад гремел. Все голоса освобожденной и упившейся земли слились в один. Бушующие ароматы струились в окно.
— О, Матэ, Матэ! — воскликнул Сурама и засмеялся от радости.
Снаружи раздались торопливые шаги. Он бесшумно снял со стены саблю, обнажил клинок и стал у входа. Дверь распахнулась, и вошел Аман.
— Дядя! Вазиры взяли форт Сарарога и наступают по дороге Размак-Джандола. Но что ты делаешь?
— Я надеваю меч вазиров, Аман. — И опоясавшись саблей, Сурама положил руку на плечо Амана и вместе с ним вышел на порог.
Багряные лучи зари пали на деревья. Над Индией всходило огненное солнце нового дня.
КОРАБЛЬ УДАРНИКОВ
Из дневника участника рейса Абхазии вокруг Европы — комсомольца ударника завода «Серп и молот» Г. БЕБЧУКА
(Продолжение)
Умирающий порт
Порт Гамбург — один из первых в мире.
Широкие ровные каналы, облицованные гранитом, прихотливо извиваются вокруг судостроительных верфей, доков, складов всех стран мира. Высятся величайшие в мире краны и чудовищной величины пароходы стоят на якорях. Вот «Европа» — тоннаж 50 тысяч, вот «Капаркона» — тоннаж 28 тысяч. Но не менее величественное впечатление производят… пустота и мертвая спячка всех портовых пристаней. Это — следствие острейшего кризиса, поразившего хозяйственную жизнь всей Германии. Торговые сношения почти прекратились. Рынки Германии завалены, товары сбывать некуда, ужасающая безработица.
— Порт умирает, — говорит нам член советской колонии в Гамбурге, тов. Шиман, который взялся быть нашим руководителем при осмотре города.
После двухчасового объезда порта мы пристали к небольшой пристани, за которой расстилался двор судостроительного завода.
Это — завод компании Гольдфильдса. Несколько времени назад на нем работало 10 000 человек. Сейчас — только 900 человек. Заводский двор чист и вымощен не хуже Петровки или Кузнецкого Моста. Мертвая тишина завода поражает слух.
Пересекаем двор. Сверкающая чистота, зацементированные железнодорожные пути, с иголочки новые корпуса — все это восхищает ударников. Первый цех электрический. Небольшое полутемное здание. Машин много, но большинство не работает. Цех снабжает энергией весь завод, обслуживается он одним человеком. Проходим в строительный цех. Мертвая тишина громадного корпуса пугает. Пять исполинских давильных станков покрылись слоем пыли и веснущатой ржавчиной. Бездействуют какие-то громадные станки, тщательно накрытые брезентом. Ударники возмущаются и завидуют:
— Сволочи, сколько сократили народу, а машины гниют!
В дверях к нам подошел старший мастер цеха. Разговорились. Мастер любопытствует:
— Правда ли, что у вас сахар стоит 30 рублей?
Шиман переводит ответ ударников. Мастер расспрашивает нас о нэпе, совхозах, колхозах, потом задает вопрос насчет зарплаты. Ударники кричат наперебой:
— 150! 200! 180! 240!
Лицо мастера расплывается в широкую улыбку.
— А правда у вас ссылают в ссылку и сажают в тюрьмы, если откажешься работать?
Шиман переводит. В ответ раздается дружный смех всей группы. Мастер тоже улыбается и твердит.
— Гут, гут!
Прощаемся и выходим из цеха на маленькую пристань. Речной ветер, пронизывает все тело.
Проходим последний цех — столярный. Здесь та же тишина. Изумляют огромнейшие пылесосы. При выходе из цеха нескольким ребятам удалось поговорить с группой рабочих.
Они завтракали в темном углу кузнечного цеха вокруг давно заброшенного горна. Грязные, истощенные, бледные, они тупо и механически жевали тонкие ломтики колбасы, заедая ее картошкой. Взволнованный и потрясенный этим зрелищем ленинградский ударник — седой старикан Лужин — подошел к сидевшему поодаль старому немецкому рабочему и, трогательно похлопывая товарища по плечу, старался объяснить ему свои переживания. Немец, тоже взволнованный, протянул руку Лужину — и долго руки двух рабочих сжимались в крепком пожатии.
Снова смехотворные вопросы:
— Правда ли, что все вожди Сталиным освобождены от работы? Что рабочим не дают денег и хлеба?
Мы отвечаем и в свою очередь узнаем много интересного. Заработок квалифицированного кузнеца… 50 марок в неделю. Квартира 15 марок, около 7 марок уходит на разные вычеты.
— В общем, хватает на то, чтобы поесть. О капитальных нуждах нечего и думать, — говорит один, высокий кузнец.
— Ему ничего, он социал-демократ, а большинство рабочих получают от 100 до 180 марок в месяц, — неожиданно ввертывает худощавый парнишка.
Вспыхивает спор, но в этот момент подходит чисто одетый немец, вероятно мастер, и просит нас выкатываться из цеха.
Культура публичных домов
Теплый осенний вечер. Парами, через каждые пять ступенек оборачиваясь на усыпанную двигающимися огоньками Эльбу, мы подымаемся на знаменитую лестницу Альтоны. Темные узенькие улички постепенно расширяются и светлеют. Появляются магазины со светящимися витринами, все чаще мелькают авто, велосипеды и трамваи. Низкие дома Альтоны ничем не замечательны и мало чем отличаются от «строительства» какой-нибудь Гончарной улицы на Таганке. В этом районе живут мелкие чиновники и рабочие.
На маленьком мосту высятся столбы с надписями. Это — граница Гамбурга и Альтоны.
Гамбург значительно солиднее и оживленнее. Вереницами проносятся трамваи, мчатся автобусы и авто. Витрины поражают роскошью и эффектным оформлением, магазины завалены разнообразными товарами, но покупателей мало.
— Хоть видит око, да зуб неймет, — говорит Шиман. — Кризис: товара много, а безработных еще больше.
Скоро попадаем в центр города, — он же центр ночных кутежей и разврата — Сан-Паулен. Широкая улица залита миллионами разноцветных огней. Кафе сменяются ресторанами, кабаре, казино, публичными домами, кино-театрами. Отовсюду несутся мотивы фокстрота и чарльстона. Светящиеся сверкающие буквы рекламы бегут, извиваясь вокруг портретов обнаженных балерин и танцовщиц.
Направо от Сан-Паулена начинаются китайские притоны. Темнота, подозрительные типы, шныряющие мимо нас, наводят на мысль: «А не разденут ли здесь?» Следом за китайским кварталом ветвятся в невероятной путанице страшно узкие улицы. Это — центр разврата портовых люмпен-пролетариев: грузчиков, матросов, портовых рабочих. Длинные, в пять шагов шириною, улицы и тротуары, по которым может итти один человек, и то балансируя. Домики в два и три этажа, плотно прижавшись друг к другу, сливаются в один общий дом. Когда мы проходили мимо этого бесконечного дома, «жизнь» здесь уже кипела. Окна первых этажей были раскрыты, и в них красовались женщины, зазывая прохожих и провожая их алчными голодными взглядами.
В гостях у немецких товарищей
На одной из окраинных улиц мы посетили коммунистический книжный магазин «Красная звезда». В магазине есть полные собрания сочинений Ленина, Карла Маркса, Макса Гельца и многих других революционеров.
Шиман рассказывает нам о положении коммунистической партии в Германии.
Коммунистическая партия работает здесь легально. Хитрые социал-демократы ловко ведут свою политику. Они знают, что пролетариат в подполье во сто крат сильнее и опаснее для них. Вот почему коммунистической партии разрешили работать в открытую с тем, чтобы всегда быть в курсе ее работы и следить «за самыми опаснейшими врагами» страны. Сотни шпиков под маской рабочего входят в эту партию, следят — и предают рабочих.
Цергибели[10] — хорошие политики. У них есть свои фашистские организации, которые втягивают в сферу своего влияния мелких служащих, чиновников и рабочих. Капиталисты переманивают рабочих в партию социал-демократов. Правительство помогает социал-предателям, строит для них дома, спортивные залы, школы, культурные учреждения. Но коммунистическая партия Германии не думает умирать. Несмотря на данную ей «свободу», она все же предпочитает работать в подполье, и работа протекает блестяще. Нелегальная «Рот Фронт» работает теперь как никогда.
— Задачей коммунистической партии, — заканчивает Шиман, — является сейчас вовлечение широких пролетарских масс с крупных предприятий в партию.
В этот вечер я и еще пять комсомольцев-ударников пошли бродить по рабочим кварталам Гамбурга. Нас сопровождал немецкий рабочий-маляр Адольф Мая. Он водил нас по таким трущобам, которые нашей старой московской Проломке дали бы сто очков вперед. На одной из таких улиц мы зашли к товарищу Мая — Госману.
Зажигая спичку за спичкой, мы долго шли по темному страшному коридору. Сильно пахло плесенью и сыростью. Пол коридора был земляной. Сквозь деревянные стены доносились визги, крики, громыхание посудой. Завернули за угол, Мая постучал в дверь. За перегородкой послышался шум, кто-то споткнулся, выругался, послышался скрип отпираемой двери — и на пороге появилась изможденная женщина с керосиновой лампой в руке.
