Живой Журнал. Публикации 2010 - Владимир Сергеевич Березин
— Вы мизантроп?
— Да.
— Говорят, что настоящий писатель пишет только для себя. Это лукавство?
— Это не лукавство, а просто абстрактная фраза. Знаете, абстрактные фразы могут быть очень красивыми, даже бесспорными, но они довольно бессмысленные. Начнёшь в них всматриваться — и вовсе какая-то галиматья: вот кто такой "настоящий писатель" — непонятно. Кто не настоящий, как их считать, а уж что значит "только для себя" и вовсе непонятно. Например, тот, кто пишет для себя в стол, или публикуется большими тиражами, но на читателя ему плевать, и он льёт помои в книгу, чтобы себя обогатить — одно и то же?
В общем нет никаких "настоящих" писателей — есть те, что нам нравятся, и те, что — нет.
— Ещё вот говорят, что идеальный читатель никогда не пишет писем автору. Тут какое-то противоречие?
— Понятия не имею. Я вообще не знаю, что такое "идеальный читатель". Можно предположить, что это тот, кто понял всё то, что писатель хотел сказать. То есть, оценил все шутки, разгадал все смыслы, и вот не стал ничего переспрашивать. Но отчего же не написать тогда просто о чём-нибудь ещё. Про рыбалку и охоту, или про то, что как устроена жизнь в твоём городке. Но вовсе необязательно читатель, которому понравилась книга, будет адекватным собеседником. Иногда такой читатель оказывается фамильярным, думая, что уж если он купил книгу и прочитал её, то теперь писатель должен оказывать ему постпродажное обслуживание.
Нет, если читательница пишет: "Боже, вы — гений. Гений! Я — звезда подиума, но хочу теперь отдаться вам, старому, толстому и лысому!" — это, конечно, другое дело. Но мне такие случаи неизвестны. Хотя надеяться никто не запрещает.
Извините, если кого обидел.
04 марта 2010
История для питерских
Кстати, у меня есть чудесные офицерские сапоги — 45 размер. Практически ненадёванные. Могу передать кому-нибудь. Душа за питерских болит, да.
Извините, если кого обидел.
04 марта 2010
История про ответы на вопросы (VIII)
— Раз Вы по образованию физик, не угнетает ли Вас любовь к слову "энтропия", вдруг вспыхнувшая у журналистов, писателей и проч.?
— Давайте я отвечу на этот вопрос так, как я его понял. Для начала никакой вспышки любви к слову "энтропия" я вокруг не наблюдаю. Сказать, что это слово употребляют массово неверно (при том, что у него есть несколько значений даже в рамках физических дисциплин), я не могу. А так-то словоутребление меня печалит, что и говорить. В том числе и тех слов, значение которых журналист или писатель представляют смутно.
— Расскажите, пожалуйста, о Ваших любимых фильмах?
— Да долго-то рассказывать. И я, перебирая десятки кинофильмов, обязательно буду повторять ещё и то, что другие говорили — так что меня слушать, вон лучше почитать хорошего человека Горелова.
…А, вот про что я расскажу — про фильм, который я смотрел в каком-то полуподпольном зале, в полной версии (это важно) и при странных обстоятельствах. Была такая повесть венгра Ференца Шанта, который не так давно умер, которая называлась "Пятая печать". Шанта написал её в 1963, а в 1976 году Золтан Фабри снял по ней фильм, который, конечно, навсегда в тени "Седьмой печати" Бергмана. Действие венгерского фильма проиходит в конце 1944 года, когда несколько приятелей собираются в кабаке. Это такой островок мира среди военного безумия. Надо сказать, что тогда Салаши как раз произвёл военный переворот, и жизнь для героев была как в час перед концом. Да, собственно, так оно и было.
И вот один из друзей, Часовщик загадывает загадку про остров, на котором живёт тиран, который тиранит раба, а раб утешает себя тем, что он никого не мучит. И выбирая между этими двумя судьбами, все — и Часовщик, и Столяр, и Книжник, и Бармен — выбирают путь тирана. Только приблудившийся к ним Фотограф говорит, что он хотел бы быть рабом с чистой совестью.
При этом он тут же доносит на своих собеседников, и их волокут в застенок. А там на стене висит коммунист, весь в крови, практически мёртвый. И вот всем по очереди говорят: ударь его и пойдёшь домой. Столяр пытается, но не может ударить висящего человека, и Столяра волокут в подвал. Бармен бросается на тюремщиков и его убивают — в итоге один Часовщик несколько раз бьёт окровавленного распятого как Христос заключённого, и его отпускают. Дело в том, что у Часовщика дома спрятан целый выводок еврейских детей, которых тогда в Будапеште не один только Валленберг прятал.
И вот Часовщик бредёт по городу, который как при Конце Света рушится под бомбами.
Собственно название фильма взято из Откровения: "И когда Он снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели. И возопили они громким голосом, говоря: доколе, Владыка Святый и Истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу?".
Фильм этот на меня произвёл неизгладимое впечатление, хотя я с тех пор его не пересматривал, и, может, в пересказе что-то и перепутал. Я при этом был образованным мальчиком, и, в общем, много уже что знал и про Венгрию 1956 года, и про Венгрию 1944, и мог отличить Хорти от Салаши.
Так вот, потом прочитав уже и Сартра и Камю с их рассуждениями о проблеме выбора, я должен сказать, что эта история Шанта-Фабри на меня сильнее подействовала.
— Какие имена (не только писателей) значимы для Вас? Кто особенно повлиял на ваше творчество?
— Я отовсюду полезное тащу, без фанаберии. Лесков повлиял. Бабель и Шкловский. Юрий Казаков — это точно. Я раньше думал, что повлиял Битов и Паустовский, а сейчас сунул нос — и думаю, как же это Битов (к примеру) повлиял: я читать это сейчас не могу. Загадка. Потом много всяких моих друзей повлияло — это такие люди, что крепко приверчены к жизни и обладали очень точным и образным языком. Тот мужик, что Плюшкина метко охарактеризовал, мог бы у них чему-нибудь поучиться. Но тут можно сколько угодно тасовать эти влияния, а проку нет — это ничего не объясняет. Вот Пруст повлиял на меня одним абзацем, а дальше этого абзаца я в чтении его романов и не продвинулся. Зато толстый том "Истории КПСС" я проштудировал в школе — с подчёркиваниями и закладками, до сих пор чуть не наизусть помню, а повлиял ли он на меня, до сих пор
