Александр Силаев - Гуманная мизантропия

Третий раз банально — вытрезвитель.

Все три раза мне говорили: «золотая молодежь». С укором, завистью и чувством краткого ситуативного превосходства. С классовой ненавистью.

Не объяснять же им, что старший преподаватель — примерно такой же лузер, как лейтенант правоохранительных органов? Да они бы — я подозреваю — и не поверили. Все-таки есть в наших людях какое-то чувство к «интеллигенции».

Вот так. Но фактом своего существования моя милиция меня бережет. Я без стеба. Не будь ее… В этой стране… Да, собственно, в любой стране.

Твой статус ограничивает тебе свободу слова. Свободнее всего говорить, когда ты никто. Студент, например. А потом у тебя появляются «обязательства».

Давал городскому журналу интервью. Как последний чинуша, затребовал текст на сверку. И вырезал оттуда хороший абзац. С присказкой мерзкого чинуши: «нюансы моей политический ситуации…».

Вроде бы как был никто, так и остался. Но вот, пожалуйста: сам себе цензор, все как у людей.

Сочиняю песни. Исключительно матерные и какие-то сатанинские. В мире победившего зла рок-музыка была бы как раз такой. Другое не могу. И музыку к ним сочинять не могу, не умею. Только стихи, которые надо петь, а лучше кричать со сцены под шум.

Никому не показываю — зачем?

Какой же резон?

Если законы сохранения распространить на эмоции-интенции: сливаю лишнюю злобу. Наивно думаю, что во мне освобождается «место». Ну и самое простое: просто нравится.

Я же никому пока не мешаю?

Объяснял, почему не могу писать из Красноярска в Москву. Они хотели «чистой информации».

— Есть вещи, которые я делать умею, но не люблю: интервью, отчеты. Люблю и умею только публицистику. Не умею и не люблю — расследования, новости и «чистую информацию».

— А есть то, что любишь — и не умеешь?

Я брякнул: «Наверное, проповеди».

Звали в Москву на какую-то конференцию — отказался. Я теперь осторожный. После того, как съездил «переводчиком с венгерского».

В Красноярске есть литературный журнал. Я там в редколлегии. Главред говорит: «не мог бы глянуть тексты»? Это был подстрочник с венгерского, но очень сильный подстрочник. Ничего не надо править. Только конец дописать. Конца там в рассказе не было, не специальный обрыв, а просто не было — по каким-то техническим причинам. Я чего-то дописал — немного, чтя неведомого автора.

Потом мне говорят: «ну поехали, ты теперь друг венгерской литературы». В Москве — ее торжественная неделя. У тебя чего, дел в Москве нет? Или тебя пугают живые венгры?

Ну поехали. Свои дела быстро исчерпались, да и невежливо — игнорировать приглашающих. Посещаю. Слушаю. Выпиваю-закусываю.

Просят выступить перед профессиональным сообществом. Рассказать о том, как переводил. Они-то поняли, что я знаю венгерский, что корпел ночами, бился… «Может с листа чего-нибудь почитаете? Покажите, как это делают по-сибирски?». — «Нет, говорю, с листа переводить — наши тяжелые будни. Лучше расскажу главное. Чем отлична наша школа от московской». Слушали внимательно. Хлопали-записывали. Так родилась красноярская школа. Потом снова — выпивали-закусывали.

И тут меня — впервые в жизни так сильно — достала халява, достала не своя роль. К чертовой матери обменял билет. Улетел на три дня раньше.

Теперь обхожу «не свое» за версту. Лучше пропустить интересное, чем еще раз — «переводы с венгерского».

Здравствуй, моя берлога.

Спасибо, дорогие товарищи венгры.

Позвали нас, типа экспертов, полемизировать со студенчеством. С молодежными политиками, как они себя называли. На «дискуссионный клуб». Приперлись: философ, политтехнолог, деятель от православия, я… Все пришли. Как один. «Нам тут обещали, что нас порвут, аки тузик грелку, — радуется технолог. — Грелка пришла. Где же тузики?»

«Молодежные политики» не пришли ни один. У нас, сказали, было много занятий, и мы устали.

Редкая «дискуссия» проходит с такой наглядностью. Потеряли всего полчаса, и все ясно. По теме молодежной политики.

Когда мне было 13 лет, мы надругались над Карлом Марксом. С родителями. Время такое было. 1991 год, да еще большая уборка-чистка. Выкидывали все лишнее. Нашли ископаемый том «Капитала»: мятый, трепаный, без обложки. Короче, реликвия. И мы ее — с подобающими речами — вынесли на помойку. «Отряхнем прах старого мира». Вот такие мы бурбулисы. Были.

Многие психоаналитичные граждане решат: так и завязались его отношения с классиком… Не думаю. Вряд ли. Но история хорошая. Настраивающая — именно сейчас — на вечность и добрый лад. Особенно когда тебя носят в помойку, или помойку носят к тебе. А что? Маркс терпел, и нам велел.

Политические дебаты. Из отзыва на меня: «Выступал ты, Саш, хорошо, но внешне выглядел как-то пидаровато». Охренеть. Нашли себе, блядь, метросексуала, где не искали. Я то знаю, что мой стиль — радикальный антигламур: русский валенок на марше, куль картофеля в пиджаке с карманами.

Ношу костюмы именно по этой причине: мне нужны карманы. Десяток предметов, которые некуда деть. К лету их число загадочно убывает, и я перехожу на джинсу.

Чего там пидароватого? Медленная речь? Очки? Лохматые волосы с месячной бородой-щетиной?

Помню, звонит мне в полночь одно мурло — зовет пить водку. «Я уж подумал, Саш, что ты пидар» — «Почему?» — «Ну как: звонишь ночью незнакомому человеку, а он тебя сразу на хуй на шлет».

По схожей причине меня как-то записали в евреи. Вежливость — вещь такая. Осторожнее с ней надо. Помнить, что лишняя вежливость — ранит чувства окружающих… Провоцирует…

Несколько лет назад напились с товарищем. Потянуло на всякую дурь, экстремальную и возвышенную.

— Давай, — говорю, — дьявола вызовем. Втроем посидим. Ты же типа врал, что умеешь.

— А как будем вызывать — ниточкой, иголочкой, ложечкой?

— Тебе вообще-то виднее.

— Есть риск, что сгорит квартира…

— Я такую квартиру знаю — в огне не горит, в воде не тонет.

Тут товарищ говорит, что нужен еще литр водки. Иначе, мол, дьявол не придет. Смотрим — а нету денег. И литра водки, соответственно. Ну, ничего. Взяли полтора литра пива и поперлись в ту самую квартиру, к знакомой.

А настроение такое же дурацкое и высокое.

— Ну давай, — говорит наш мистик, — я вам на таро погадаю. Только нужна картофелина и свечка.

Про свечку все как-то поняли. А картофелина? Тем более нет в доме картошки. Морковка есть.

— Ну клади морковь. Хотя картошка лучше — она честнее. Ее для честности надо.

Ну и пошло-поехало. Мне раскинули три раза. На один карьерный вопрос, на личный, и на все сразу, как это говорится, «на жизнь». Счет 2:1. В пользу того, что обломится.

Любовная лабуда, как и было предвещено, обломилась через неделю. Карьерная — через год. А по жизни, сказали, все будет хорошо: «жить будешь громко». Помогут «высокие покровители» и вообще.

Ну вот. Обломы резко повышают валидность всего нашего приключения с морковкой и свечкой. Осталось только ждать покровителей. И дело в шляпе.

Подруга, чуть жившая на Западе, говорит: такого сексапила, как в Красноярске, там нет ни фига. Летом наша главная улица — проспект Мира — впереди Европы всей. По числу девушек, целиком инвестированных в свою сексуальность. Есть очень симпатичные. Есть не очень. Есть страшные. Но все, невзирая на исходные данные, имеют предельно товарный вид. Ежели угодно, гламурный. Парад эпохи: секс, выраженный через деньги, и деньги, выраженные через секс.

Подруга немного ворчит:

— Некоторые девчонки одеты почти проститутками. В Европе их бы так и поняли.

— На вашем гнилом Западе одежда менее зовет к сексу?

— Конечно. Там меньше необходимости отдаться, чтобы продаться. А здесь такое ощущение, что все надо успеть к двадцати. Ну к двадцати пяти максимум.

— Чего успеть?

— Не столько потрахаться, сколько совершить главную сделку жизни — найти оптового долгосрочного спонсора. Судя по одежде можно понять, сколько именно придется потратить на каждую. А европеец — скуп. К тому же их женщинам удобнее заработать самим.

— И выглядеть как черт знает кто…

— И выглядеть как черт знает кто, которому удобно выглядеть черт знает кем. Они делают исключение — когда захотят. Просто одежка-в-обтяжку, топики, мини-юбки не считаются униформой любого дня.

Бывает: сетую на плохие условия. Мол, нет условий для творчества, и т. п. А какие тебе условия — кроме чисто физических: поесть, поспать, и чтобы не били палкой? Вспоминаю, что Набоков писал свой «Дар», сидя на унитазе. Больше было негде. И написал — целый «Дар». А ты, блин? Помогает плохо. Но все равно: надо вспоминать Набокова. Еще можно сравнить условия Моцарта и Сальери…