Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2009 #3
Где в это время находился сам Добролюбов — едва ли представится возможным когда-либо установить. За четыре десятилетия он, проповедуя своё учение, исходил Среднюю Россию, Крайний Север, Зауралье, Среднюю Азию, Кавказ… Не исключено, что в начале 20-х годов слух о нём, возможно, снова появившемся в Олонии, дошёл до Клюева… Впрочем, это лишь предположения. Достоверно известно, что, будучи долгое время "апостолом и пророком" среди своих последователей, самолично устанавливающим и меняющим обряды, он в конце концов отверг всякую религию, отринув "высшее существо свыше личности человека". В начале 1930-х годов он поселился в Азербайджане, к середине десятилетия относятся его безуспешные попытки вернуться в литературу и единичные приезды в Москву и Ленинград, о которых Клюев уже ничего знать не мог. Скончался Добролюбов в доме старой украинки на станции Уджары весной 1945 года.
Ещё одна родная сестра Александра — Елена — стала для Клюева такой же духовной сестрой, как и погибшая Мария. Ей обращено стихотворение, истинную дату которого трудно установить, как, впрочем, и практически все даты недатированных клюевских стихотворений, опубликованных много позже их написания. А это — с характерным названием "Предчувствие" — относят к 1909-му. Но, судя по стилю, оно создавалось годом-двумя раньше, ненамного после самоубийства Марии.
Пусть победней и сумрачней своды, Глуше стоны замученных жертв, Кто провидит грядущие годы, Тот за дверью могилы не мертв! Не тебе ль эту песню, голубка, Я в былом недалёком певал: Бился парус… Стремительно шлюпка Рассекала бушующий вал. И так много кипело отваги В необъятной, как море, груди. Мы с тобою, как вещие маги, Прозревали миры впереди.
Сама героиня этого стихотворения, тематически и стилистически сращивающегося с "вольнолюбивой" лирикой 1905 года, — лишь "с того берега", что за гранью пути земного, доносит "предсмертный, рыдающий стон" до слуха поэта… Видимо, позднее, году в 1908-м, было написано другое, более совершенное стихотворение — "Сказка", — также посвящённое Елене и опубликованное уже без заглавия и без посвящения… Здесь духовная сестра уже является в вещем сне той, что отдалённо напоминает и клюевскую мать, вечно строгую в своей сдержанной печали, и её единоверок, и тех "сестёр", что встречал "брат Николай" в своих странствиях и исканиях.
Зимы предчувствием объяты, Рыдают сосны на бору; Опять глухие казематы Тебе приснятся ввечеру.
Лишь станут сумерки синее, Туман окутает реку, — Отец, с верёвкою на шее, Придёт и сядет к камельку.
Жених с простреленною грудью, Сестра, погибшая в бою, — Все по вечернему безлюдью Сойдутся в хижину твою.
А Смерть останется за дверью, Как ночь, загадочно темна. И до рассвета суеверью Ты будешь слепо предана.
И не поверишь яви зрячей, Когда торжественно в ночи Тебе — за боль, за подвиг плача — Вручатся вечности ключи.
Пройдёт время — и Клюев сам будет на грани сна и яви встречать дорогих покойников и ублажать их, уже не вспоминая по отошедшем видении ни о каком "суеверии", но воспринимая происходящее как воплощении вечности, дарованной Божьим Промыслом.
Елена Добролюбова после Октября покинула Россию и умерла на чужбине. Клюев об этом знать уже не мог.
А тогда, осенью 1907 года, он пишет ей письмо, где упоминает ещё одного ближайшего себе человека того грозового времени.
"Решился опять написать Вам — от Леонида Дмитриевича не получаю ничего, он велел мне писать В. С. Миролюбову, Тверская, 12, я посылал ему два заказных письма, но ответа не получал. Смею просить Вас — передать присланные стихи Миролюбову — или Л. Д.
Простите, пожалуйста, что я Вам пишу, но, поверьте, иначе не могу, не могу прямо-таки терпеть безответности. Очень тяжело не делиться с Леонидом Дмитр/иевичем/ написанным. Если бы Вы знали мои чувства к нему — каждое его слово меня окрыляет — мне становится легче. 23 октября меня вновь зовут в солдаты — и мне страшно потерять из виду Леонида Дмитриевича — он моё утешенье.
9 месяцев прошло со дня моего свидания с Л. Д., тяжелы они были — долгие, долгие… И только, как свет небесный, изредка приходили его письма — скажите ему об этом.
Прошу Вас — отпишите до 23 октября, — а потом, поди знай, — куда моя голова — покатится".
Леонид Дмитриевич Семёнов, внук знаменитого путешественника, получившего в 190б году для себя и всего своего потомства фамилию "Семёнов-Тянь-Шаньский", был из тех русских мальчиков начала ХХ века, что в своих исканиях готовы с горящими сердцами идти, что называется, "до упора", не взирая не то что на какие бы то ни было препятствия, а на течение самой жизни. Под впечатлением сиюминутного потрясения они готовы "сжигать всё, чему поклонялись, и поклониться всему, что сжигали" и с тем же горячим упорством идти до конца в новом направлении…
Мария Добролюбова была страстной любовью Леонида и считалась его невестой. Сам же Семёнов, студент историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета, начинал как поэт-младосимволист с подражаний Сологубу, Бальмонту, Брюсову и, в особенности, Блоку, а в общественной жизни — как ярый монархист-"белоподкладочник". После расстрела 9 января 1905 года он бросил университет и вступил в РСДРП. Александру Блоку он писал в это время письма, полные признаний в своем новом "усовершенствовании": "Набросился на Маркса, Энгельса, Каутского. Открытия для меня поразительные! Читаю Герцена, Успенского. Всё новые имена для меня!" А прочтя впервые "Что делать?" Чернышевского, поделился впечатлением: "Поразительная вещь, мало понятая, неоценённая, единственная в своём роде, переживёт не только Тургенева, но, боюсь, и Достоевского. Сие смело сказано. Но по силе мысли и веры она является явлению Сократа в древности".
Вот так. Ни больше, ни меньше.
Опростившись и "уйдя в народ", он вёл революционную пропаганду среди крестьян Курской губернии, дважды был арестован, жестоко избит, а о гибели Марии узнал по выходе из тюрьмы. Пять раз был в Ясной Поляне у Толстого, которому привозил свои рассказы, и кроме тесного общения с Александром Добролюбовым поддерживал сношения с христами, скопцами и бегунами. Одно время проживал в христовской общине в Данковском уезде Рязанской губернии, где вскоре доведётся побывать и Клюеву.
Отношение Леонида к официальной церкви вполне воплотилось в стихах, напечатанных в "Трудовом пути".
Снились нынче мне попы Бородатые, седые, Жирно-масляные, злые, В смраде сдавленной толпы, С волосами завитыми, Все с крестами золотыми… Совершали злое дело, Убивали чьё-то тело, Выпивали чью-то кровь. Страсти грезились и муки, Воздымались к небу руки, Пели скорбно про любовь, Так униженно просяще, Заунывно и слезяще, Точно вправду убивали Там Того, кого назвали Сыном Божиим они…
Естественно, Клюев не мог пройти мимо такого человека, не сойтись с ним, как и с Добролюбовым. Трудно сказать, когда именно произошло их знакомство, но, скорее всего, оно состоялось через уже знакомый нам Крестьянский союз, членом которого был Леонид Семёнов.
В начале 1907 года Клюев обнаруживается в Санкт-Петербурге, — пытается завязать серьёзные литературные связи в столице. О стихах, которые он показывал Леониду, у которого уже вышло "Собрание стихотворений" (единственный прижизненный сборник), появилась коротенькая информация в газете "Родная земля" в рубрике "Календарь писателя":
"В литературных кругах говорят о девятнадцатилетнем поэте-самоучке крестьянине г. Клюеве; как ни странно, но стихи его написаны в декадентской форме".
Собственно, из известных нам на сегодняшний день стихотворений Клюева этого времени в полном смысле слова "декадентскими" можно назвать лишь стихотворение "Вот и лето прошло, пуст заброшенный сад… " (и то, здесь, скорее, не "декаданс", а нота мещанского романса) и написанные в духе раннего символизма "Немая любовь", "Мы любим только то, чему названья нет…", "Холодное, как смерть, равниной бездыханной…" Последнее стараниями Леонида Семёнова и было напечатано в "Трудовом пути". Клюев, ещё только начинавший обретать собственно поэтический голос, был, естественно, на этих порах заражён символистской поэтикой, казалось, вполне предназначенной для того, чтобы незримое, неведомое преподнести читателю на блюдечке, сервированное по всем правилам "нового искусства".
Мы любим только то, чему названья нет, Что, как полунамёк, загадочностью мучит: Отлёты журавлей, в природе ряд примет Того, что прозревать неведомое учит.
Немолчный жизни звон, как в лабиринте стен, В пустыне наших душ бездомным эхом бродит; А время, как корабль под плеск попутных пен, Плывёт и берегов желанных не находит.
И в этот ряд примет, знакомых по строкам Владимира Соловьёва, Николая Минского, Дмитрия Мережковского, Константина Бальмонта, вроде бы уже ставших общим местом для их последышей, — вторгаются приметы родного поэту Русского Севера, и сама мелодия стиха обретает затаённую тревогу, словно притаившуюся в олонецком сосновом бору.
