Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2009 #3
Избушка ветхая на выселке угрюмом Тебя, изгнанницу святую, приютит,
И старый бор печально-строгим шумом В глухую ночь невольно усыпит.
Но чуть рассвет затеплится над бором, Прокрякает чирок в надводном тростнике, — Болото мёртвое немереным простором Тебе напомнит вновь о смерти и тоске.
А 15 июня Клюев пишет Леониду Семёнову письмо, содержащее несколько просьб.
"Получил Ваше дорогое письмо, в котором Вы пишете, что одно моё стихотворение последнего присыла предложено "Русскому богатству", а одно помещено в майской книжке "Трудового пути". — За всё это я очень благодарю Вас… — Рассказ Ваш, про который Вы говорите — мне читать не приходилось. Читал только стихотворение "Проклятье", но оно было вырезано из журнала и прислано мне в письме из Петрозаводска — по моей просьбе одним из моих товарищей. Стихотворение "Проклятье" мне очень нравится: таким, как я, до этого далеко. Больше мне ничего Вашего читать не приходилось… Хотелось бы мне просить Вас прислать мне хотя ту книжку "Трудового пути", в которой моё стихотворение, а в случае помещения в "Русское богатство" — то и эту книжку. — Если и этого нельзя — то хоть что-либо из новых поэтов".
"Новых поэтов" Клюев читает жадно и придирчиво, постигая их систему образов и символов, вслушиваясь в музыку стиха… Близкого он находит себе немного, а его уничижение перед Семёновым, как перед поэтом, кажется несколько смешным даже на фоне тогдашних клюевских стихов, в отдельных строках которых уже ощущается мощь и твёрдость пера, Семёнову и не снившаяся.
Если Клюев держал в руках 7-й номер "Трудового пути" за 1907 год, он не мог, вчитываясь в "Строки из серии свобода" Семёнова, в его надрывный истеричный верлибр, переходящий в анапест и занимающий почти две с половиной журнальных страницы, даже встречая строки, которые не могли не быть близки Николаю ("Травы, травушки, мои братцы родимые! Я бы и рад погрузиться в их влагу, я бы и рад погрузиться в их сон, я бы рад в них забыться их жизнью, но для жизни иной я рождён!"), не мог не заметить рядом шестнадцатистрочного стихотворения Иннокентия Анненского "Милая", одного из драгоценнейших созданий русской поэзии ХХ века… "Милая, милая, где ж ты была Ночью в такую метелицу?… " — "Горю и ночью дорога светла: К дедке ходила на мельницу"…
В "Русском богатстве" стихи Клюева так и не появились. В письме упоминается, что Клюев послал Семёнову "8 писем — с 52 стихотворениями". Ни письма, ни стихи эти до сих пор не разысканы. Упоминаемый рассказ "Проклятие" — сцены из жизни тюрьмы, описание тюремных нравов, живые и небесталанные портреты заключённых и стражников, подробное описание этапа и собственных переживаний во время оно.
"Я иду с этапом. Люди с сожалением, не то со страхом взирают на нас. Но всё путается во мне. Почему все? Почему я политический? Почему арестант? Почему не конокрад, идущий теперь со мной рядом? Какая разница в этом? Какая разница в том, что он переодевался жандармом и обокрал помещика, а я ездил по сёлам и учил крестьян своей правде? Кто произвёл эту разницу? Кто она, эта глухая, тёмная сила жизни?"
Скоро и Клюеву доведётся снова встретиться — не с этапом, а с тюрьмой. "Поди знай, — куда моя голова покатится…", — писал он Елене Добролюбовой, предчувствуя недоброе. И в письме к Семёнову, спрашивая о том, какие стихи Николая тот отобрал для печати, уточнял строки стихотворения "Горниста смолк рожок… Угрюмые солдаты…", автоматически приписывая их к другому стихотворению "Рота за ротой проходят полки…", пронизанному тем же настроением. Настроением ужаса при одной мысли о необходимости идти на военную службу и брать в руки оружие. Всё — и материнское воспитание, и религиозные убеждения, и пример того же Александра Добролюбова, а самое главное — ненависть к существующему строю, к династии, которую защищал штык солдата, присягавшего на верность, — всё вынуждало его к отказу от службы.
Казарма дикая, подобная острогу, Кровавою мечтой мне в душу залегла, Ей молодость моя, как некоему богу, Вечерней жертвою принесена была. И часто в тишине полночи бездыханной Мерещится мне въявь военных плацев гладь, Глухой раскат шагов и рокот барабанный — Губительный сигнал идти и убивать. Но рядом клик другой, могучее сторицей, Рассеивая сны, доносится из тьмы: "Сто раз себя убей, но не живи убийцей, Несчастное дитя казармы и тюрьмы!"
…Стихотворение "Казарма" проникнуто чувством религиозного самоотречения, а "вечерняя жертва" не может не напомнить о молитве в Гефсиман-ском саду и римских легионерах, пришедших по Его душу… Та же казарма в стихотворении "Горниста смолк рожок… " — уже "как сундук, волшебствами заклятый", что "спит в бреду, но сон её опасен, как перед бурей тишь зловещая реки"… И поэт чувствует, что настанет день: "взовьётся в небеса сигнальная ракета, к восстанью позовёт условный барабан… " Эти штыки, "отточенные для мести", ещё скажут своё — в феврале, 10 лет спустя.
Призванный в ноябре 1907 года, он не желал ни брать в руки оружие, ни надевать военную форму. После жестокого глумления и избиений его отдали под военный суд, о чём Клюев вспоминал впоследствии не единожды.
"Когда пришёл черёд в солдаты идти, везли меня в Питер, почитай 400 вёр/ст/, от партии рекрутской особо, под строжайшим конвоем…
В Сен-Михеле, городок такой есть в Финляндии, сдали меня в пехотную роту. Сам же про себя я порешил не быть солдатом, не учиться убийству, как Христос велел и как мама мне завещала. Стал я отказываться от пищи, не одевался и не раздевался сам, силой меня взводные одевали; не брал я и винтовки в руки. На брань же и побои под микитку, взглезь по мордасам, по поджилкам прикладом, молчал. Только ночью плакал на голых досках нар, так как постель у меня в наказание была отобрана. Сидел я в Сен-Михеле в военной тюрьме, в бывших шведских магазинах петровских времён. Люто вспоминать про эту мёрзлую каменную дыру, где вошь неусыпающая и дух гробный…
Бедный я человек! Никто меня не пожалеет…
Сидел я и в Выборгской крепости (в Финляндии). Крепость построена из дикого камня, столетиями её век мерить. Одиннадцать месяцев в этом гранитном колодце я лязгал кандалами на руках и ногах… "
Крик. И холод.
Беззвучный крик рвался из его груди, а холод, исходящий от тюремных стен, пронизывал до костей.
Первая тюрьма была, что называется, "за дело". Да и сам он чувствовал себя в силах пострадать за "дело Христово", "дело народное". Теперь же не героем, а жертвой чувствовал он себя… Ужас разливался по всему телу, и совладать с ним не было никаких сил.
Поэтому не стоит теперь, спустя десятилетия, сетовать на фактологические и хронологические сбивы в клюевском повествовании. На тюремные стены пришлось от силы два месяца, но никак не одиннадцать. Впрочем, впечатление было таково, что и один месяц мог сойти за год.
А в "Гагарьей судьбине", считающейся "мифологической", об этом рассказано с большим соблюдением фактов и сроков, чем в коротеньком отрывочке, записанном Николаем Архиповым год спустя.
"Как русские дороги-тракты, как многопарусная белянная Волга, как бездонные тучи в бесследном осеннем небе — так знакомы мне тюрьма и сума, решётка в кирпичной стене, железные зубы, этапная матюжная гонка. Мною оплакана не одна чёрная копейка, не один калач за упокой, за спасение "несчастненькому, молоденькому".
Помню офицерский дикий суд над собой за отказ от военной службы… Четыре с половиной года каторжных работ… Каменный сундук, куда меня заперли, заковав в кандалы, не заглушил во мне словесных хрустальных колокольчиков, далёких тяжковеющих труб. Шесть месяцев вздыхали небесные трубы, и стены тюрьмы наконец рухнули. Людями в белых халатах, с золоты-
ми очками на глазах, с запахом смертной белены и йода (эти дурманы знакомы мне по сибирским степям) я был признан малоумным и отправлен этапом за отцовской порукой в домашнее загуберье".
Лишь весной 1908 года Клюев достиг "домашнего загуберья", выпущенный со справкой, подписанной полковником Туроверовым: "Николай Алексеевич Клюев призыва 1907 года, белобилетник. Освобождён от военной службы вследствие тяжёлой болезни. 6 месяцев лежал в Николаевском военном госпитале на испытании".
Единственным способом уклониться от военной службы и избежать тюремного заключения было медицинское освидетельствование с заключением о "малоумности". И имея хотя бы отдалённое представление о Клюеве, легко прийти к мысли о симуляции. Однако едва ли здесь тот случай. Всё поведение Клюева могло навести солдат и офицеров, да и врачей на мысль о самом натуральном психическом нездоровье. Для самого же Николая и впрямь было легче сойти с ума, нежели поступить вопреки своим убеждениям.
И нервное расстройство от потрясения имело место быть, и физического здоровья от пребывания в казарме и тюрьме ("Несчастное дитя казармы и тюрьмы"!) только убавилось. Лишь родительский дом вернул душевное равновесие и вселил спокойствие духа… А за время клюевского пребывания в узилище и в больнице произошло много небезынтересных событий. Но о них речь впереди.
