Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2005 #8

"Шолоховскую весну" открыл 27 мая Детский литературно-фольклорный праздник. Это было сделано абсолютно правильно, потому что дети наглядно продемонстрировали преемственность казачьих поколений. В отличие от некоторых взрослых, они вовсе не были "ряжеными", так как в Вешенской, например, специализированная казачья школа существует давно. Как они плясали и пели! Жив, жив еще настоящий казачий дух на Дону, когда люди с малолетства знают свои песни и танцы, а не просто наряжаются и важно размышляют о своей "особости"! В этом смысле слова внука Шолохова, директора Вешенского государственного музея-заповедника Михаила Александровича Шолохова, что донские дети — гордость и надежда России, прозвучали вовсе не как фраза "по случаю". Дело в том, что детские и юношеские коллективы выступали не только на больших сценах, а прямо на улицах, в десятках мест, не боясь станичной пыли, как и положено на народном, а не театрализованном празднике. Как не хватает этого народного духа русским из Центральной России! Тут надо отдать должное казакам, и не только донским, но и кубанским, терским, уральским, чьи хоры и ансамбли приехали сюда… Кстати говоря, и эти коллективы, и те, что выступали вечером 27 мая на торжественном вечере в вешенском Доме культуры, и на открытии "взрослого" праздника 28 мая на Майдане, и на Фестивале казачьих куреней, трудились на радость людям совершенно бескорыстно, лишь за "жилье и еду", как нам сказали, хотя денег на юбилейные мероприятия, согласно Указу президента Путина от 11 января 2002 года, было выделено, вероятно, немало.

А ведь кроме парадного фасада праздника был еще другой, который трудно выставлять на всеобщее обозрение, но он не менее, а может и более, важен. Среди детей, выступавших на Майдане, были воспитанники семейного детского дома на хуторе Громки (в том числе чеченские сироты). Но не смогли приехать дети-инвалиды, живущие в том же доме. И тогда мы, писатели, по приглашению Виктора Лихоносова и кубанской колонии в Громках поехали к ним, хотя программа не предусматривала такого мероприятия. Приюты — не самое веселое место на земле, но этот был особенный — не приют даже, а община, где сильные помогают выживать слабым (и эти сильные, как и в большинстве подобных случаев, вовсе не богачи). Поэтому семейный дух, царящий на дружеской трапезе под огромными южными звездами, с дымящимися поленьями, накрытыми лопухами, по углам стола (местный рецепт от комаров и мошек), не исключал шутки и смеха. К нашему приезду сварили "тройную уху" по-шолоховски, зарезали на шашлык барана. Один громковский казак сказал с интонацией Пантелея Прокофьевича Мелехова: "Было два барана, но первый оказался невзрачный, мы забраковали его, прогнали попастись". То-то он, бедняга, наверное, переживал! Другой казак произнес оригинальный тост: "Между этими мужчинами встречаются красивые женщины!" Он не преувеличивал: дородные, статные, они внешне очень напоминали знаменитых шолоховских героинь. И не только внешне: одна казачка, уже в возрасте, сказала другой, помоложе: "Надо позвать гостей сплясать с нами". А та с достоинством ответила: "Нет уж, пусть они сами нас приглашают, мы должны гордость иметь". Такое гостеприимство, без заискивания, куда предпочтительней сюсюканья с гостями! Увы, среди нас умели плясать русского только Крупин и Куняев… Потом танцевали чеченские девочки. Мудрено было им, потерявшим в страшном пожаре войны отцов и матерей, не испытывать к нам неприязни! Но я не видел в их глазах ничего подобного — а детские глаза не умеют обманывать. Стало быть, громковские казаки сумели растопить в душах сирот лед страха и отчуждения. Эти чеченские дети были нашими детьми, о чем я и сказал с полной искренностью. Другие дети, инвалиды, сидели вокруг плясового круга, смотрели, слушали, озаряемые огнем костра… Но были и такие, которые не смогли сидеть, смотреть или слушать. Один из нас зашел зачем-то в дом — он был полон лежачими калеками…

Здесь, в Громках, я почувствовал "вживую" ту пронзительную интонацию, которая есть в книгах Шолохова и которой, может быть, даже нет в гениальных, умных книгах Достоевского и Толстого, когда люди, несмотря на сокрушительные, ужасные удары судьбы, не сгибаются и остаются людьми, верящими в добро и справедливость.

Оттого, наверное, на грандиозном, прекрасно срежиссированном известным постановщиком "массовых действ" Б. Красновым гала-концерте на берегу Дона, у памятника Григорию и Аксинье, на меня большее впечатление произвели не пляски и хороводы профессиональных ансамлей, не хорошие песни, исполненные с присущим им мастерством Валентиной Толкуновой, Надеждой Бабкиной, Николаем Басковым (от него были особенно в восторге тысячи донских девчат), а отрывки из старых советских фильмов по книгам Шолохова, от которых наворачивались слезы на глаза, когда вспоминал я вчерашних детей и простых казаков и казачек, живущих не по "понятиям", а по совести, по законам любви и сострадания, заповеданным нам две с лишним тысячи лет назад.

В половине двенадцатого ночи Вешенская содрогнулась от залпов салюта, вспыхнули цветы фейерверка над неторопливыми, играющими в лучах мощных прожекторов волнами Дона, полетело "ура" над станичными улицами. Шолохов и после смерти остался победителем, подумалось мне, его враги посрамлены, их ненависть растворилась в любви тех, кто и сегодня мог стать персонажами шолоховских книг, а зависть растворилась в их бескорыстии.

Потому что Народ никогда не забывает тех, у кого болело сердце за его судьбу.

Критика

Людмила Киселёва. "ГРЕХОВНЫМ МИРОМ НЕ РАЗГАДАН…"

Сейчас, как и сто лет назад, Николай Клюев вновь ошеломляет своим "явлением", и XXI век словно стремится исправить ошибки века XX, искупить вину перед умученным праведником Слова. Его всё чаще называют классиком, его поэмы — гениальными созданиями, не имеющими аналогов в мировой литературе…

Однако ни слуха, ни понимания за истекшие сто лет у нас не прибавилось. Мы становимся всё более "ленивы и нелюбопытны", к тому же глаза наши сильно утомлены… А для восприятия целостного и многосмысленного клюевского текста, в котором непомерная стихийность обуздана ритуальностью и строгой знаковостью орнамента, необходимо особое зрение. Иное зрение, которым не обладали, в подавляющем большинстве своем, и современники Клюева:

Меня хоронят, хоронятПострочная тля, жуки.Навозные проворонятЛедоход словесной реки!

"Проворонить" художественные открытия Клюева сейчас гораздо легче, чем сто лет назад, потому что мы ещё более отдалились от христианского понимания Слова, потому что крестьянская культура давно стала "оборванной нитью", да и общая словесная культура всё чаще заставляет с грустью вспоминать строки из клюевской "Погорельщины":

Мы на четвереньках,Нам мычать да тренькатьВ мутное окно!

Поэтому очень важно попытаться понять: что так претило современникам в Клюеве и чем он их притягивал? Почему его то возвышали до небес, то смешивали с грязью? "Кому-то он был лукавым мистификатором, кому-то — учителем, Давидом хлыстовского корабля, Ангелом, Микулой, духовным братом" (С о л н ц е в а Н. Китежский павлин. М., 1992, с. 7). Кому-то — стилизатором в поэзии и в жизни, "ряженым мужичком" с проблесками истинного таланта. Кому-то — великим национальным поэтом…

В наше время давние представления о Клюеве нередко дублируются, причем с утратой некоторых существенных акцентов. Вопросы, которыми задавались современники поэта, повторяются исследователями в начале нового тысячелетия: "Кто же он был в действительности? Носитель "народной души", пришедший из "молитвенных чащ и молелен Севера" (слова Андрея Белого)? "Народный поэт" сектантского уклона (как думал, например, критик Иванов-Разумник)? "Земляной" и "кондовый" Микула, сказавший в литературе "свое русское древнее слово" (таким изобразила его Ольга Форш в романе "Сумасшедший корабль")? Или всё-таки "мужичок травести", готовый с легкостью сменить поддёвку и смазные сапоги на европейский "городской" костюм? Лукавый притворщик или одаренный актер? Искусный стилизатор или подлинный большой художник?" [1, с. 9]

И хочется пройти по "живому следу" — вернуться мысленно в первую треть XX века, чтобы осмыслить причины возникновения таких вопросов. Хочется проследить, как отражалась творческая личность Клюева в мемуарах, дневниках и письмах тех, с кем сталкивала поэта жизнь.

При этом достаточно широко привлекаются тексты самого Клюева*, ибо "пусть будет выслушана и другая сторона".

Восприятие личности и творчества Николая Клюева современниками в значительной степени осложнялось тем, что его не с кем было сравнивать. "Он — первый представитель неисчислимой, анонимной, до тех пор бессловесной массы русского народа, который не только заговорил о себе ярко и отчетливо, вполне литературным языком, но даже очень быстро превзошел испытаннейших знатоков и мастеров русского слова", — писал Эммануил Райс в 1964 году [9, с. 61]. Более чем за 50 лет до этого, после выхода в свет первых сборников стихов "олонецкого крестьянина", в одном из своих "Писем о русской поэзии" Николай Гумилев говорил о том же: "…ни критика, ни публика не знает, как относиться к Николаю Клюеву. Что он — экзотическая птица, странный гротеск, только крестьянин, — по удивительной случайности пишущий безукоризненные стихи, или провозвестник новой силы, народной культуры?" (журн. "Аполлон", 1912, № 6, с. 53).