Светлана Алексиевич - Время секонд хэнд
— Этот день Победы…
Женская история
— А я про свою любовь расскажу… Немцы приехали в нашу деревню на больших машинах, только каски наверху блестели. Молодые, веселые. Щипали девок. Первое время за все платили: за курицу, за яйца. Рассказываю это, и никто мне не верит. Чистая правда! Расплачивались они дойчмарками… Что мне война? У меня — любовь! Одно на уме: когда я его увижу? Придет, сядет на лавке и смотрит на меня, смотрит. Улыбается. «Чего ты улыбаешься? — «А так…» До войны мы вместе в школе учились. Отец у него умер от туберкулеза, а деда раскулачили, сослали с семьей в Сибирь. Вспоминал, как мама переодевала его маленького «в девочку» и учила, что если за ними придут, чтобы он убежал на станцию, сел на поезд и уехал. Иван его звали… А он меня: «Любочка моя…» Только так… Не было нам звезды, не было нам счастья. Прикатили немцы, и скоро вернулся его дед, злой приехал, конечно. Один. Всю семью на чужбине похоронил. Рассказывал, как их везли по сибирским рекам. Выгрузили в темной тайге. На двадцать-тридцать человек дали одну пилу и топор. Листья ели… кору грызли… Коммунистов дед ненавидел! Ленина и Сталина! С первого дня начал мстить. Показывал немцам: этот коммунист… и этот… Куда-то этих мужчин забирали… Я долго войну не понимала…
Моем вместе коня на реке. Солнце! Сушим вместе сено, и оно мне так пахнет! Я ничего этого не знала, я так раньше не чувствовала. Без любви я была простая девочка, обыкновенная, пока не полюбила. Вижу вещий сон… Речка у нас небольшая, а я тону в этой речке, меня затягивает подводным течением, уже я под водой. Не поняла как, каким образом, но кто-то меня поднимает, выталкивает наверх, только я почему-то без одежды. Плыву к берегу. То была ночь, а то уже утро. На берегу стоят люди, вся наша деревня. Выхожу из воды голая… совсем голая…
В одном доме имелся патефон. Собиралась молодежь. Танцевали. Гадали на суженого-ряженого, гадали по Псалтырю, на смоле… по фасоли… За смолой девушка должна была сама пойти в лес и найти старую сосну, молодое дерево не годилось, в нем нет памяти. Силы нет. Все это правда… Я в это и сейчас верю… А фасоль раскладывали по кучкам и считали: чет-нечет. Мне восемнадцать лет… Опять же, конечно… В книжках про это не пишут… При немцах жить нам стало лучше, чем при Советах. Немцы открыли церкви. Распустили колхозы и раздали землю — на одного человека два гектара, один коник на два хозяина. Установили твердый налог: осенью мы сдавали зерно, горох, бульбочку и по одному кабанчику со двора. Сдавали, и нам оставалось. Все были довольны. При Советах бедовали. Бригадир ставил в тетрадке «палочки» — трудодни. Осенью за эти трудодни — получи фигу! А тут у нас и мясо, и масло. Другая жизнь! У людей радость, что волю получили. Стал немецкий порядок… Не накормил коня — отлупят нагайкой. Не подмел возле двора… Помню разговоры: к коммунистам привыкли, и к немцам привыкнем. Научимся по-немецки жить. Так было… все в памяти живое… Ночью все боялись «лесных» людей, навещали они без приглашения. Один раз и к нам зашли: у одного — топор, у другого — вилы: «Сало, мать, давай. Самогону. И не шуми сильно». Я вам рассказываю, как оно в жизни было, а не как в книжках пишут. Партизан первое время не любили…
Назначили день нашей свадьбы… После дожинок. Когда кончатся полевые работы и последний сноп бабы цветами обкрутят… (Молчит.) Память слабеет, а душа все помнит… Начался дождь после обеда. Все бегут с поля, и мама возвращается. С плачем: «Боже! Боже! Твой Иван записался в полицию. Будешь женой полицая». — «Не хочу-у-у!» Плачем с мамой вдвоем. Вечером приходит Иван, сел и глаз не поднимает. «Иван, мой миленький, что же ты о нас не подумал?» — «Любка… Любочка моя…» Это дед его заставил. Черт старый! Пригрозил: «Не запишешься в полицию, отправят в Германию. Не видать тебе твоей Любки! Забудь!». Дед мечтал… Хотел, чтобы невестка у него была немка… Немцы крутили фильмы про Германию, какая там прекрасная жизнь. Многие девчата и парни верили. Уезжали. Перед отправкой устраивали гулянья. Играл духовой оркестр. Грузились в поезда в туфельках… (Достает таблетки из сумки.) Плохи мои дела… Врачи говорят, что медицина бессильная… умру скоро… (Молчит.) Хочу, чтобы любовь моя осталась. Меня не будет, а люди пусть читают…
Вокруг война, а мы счастливые. Год прожили — муж и жена. Я беременная. От нас железнодорожная станция была совсем близко. То ехали на фронт немецкие составы, солдаты все молодые, веселые. Песни орали. Увидят: «Медхен! Кляйне медхен!». Смеются. А тут стало меньше молодых, больше пожилых. То были все веселые, а эти едут грустные. Веселья нет. Советская армия побеждает. «Иван, — спрашивала я, — что с нами будет?» — «На мне крови нет. Я ни разу в человека не выстрелил». (Молчит.) Мои дети ничего этого не знают, я им не призналась. Может, перед самым концом… перед смертью… Одно скажу: любовь — отрава…
Через два дома от нас жил парень, которому я тоже нравилась, он меня на танцах всегда приглашал. Только со мной танцевал. «Я пойду тебя провожать». — «У меня есть провожатый». Красивый парень… Ушел в лес. К партизанам. Говорили, кто видел, что носит кубанку с красной лентой. Ночью стук в дверь: «Кто?» — «Партизаны». Входит этот парень и еще один, постарше. Ухажер мой начинает так: «Как живешь, полицаечка? Давно хотел тебя навестить. А муженек где?» — «Откуда мне знать? Сегодня не приехал. В гарнизоне, видно, остался». Тут он хватает меня за руку и кидает к стенке: немецкая кукла… и подстилка… и на б… посылает и на х… Немецкого холуя, кулацкое отродье выбрала, а с ним целочку из себя строила. И вроде как пистолет из-за пазухи вынимает. Мама упала перед ними на колени: «Стреляйте, хлопчики, стреляйте. Я с вашими мамками в девках гуляла. Пусть и они потом поплачут». Как-то мамины слова на них подействовали. Переговорили между собой и ушли. (Молчит.) Любовь — это горько-горько…
Фронт все ближе и ближе. Уже по ночам канонада слышна. Ночью — гости. «Кто?» — «Партизаны». Входит мой ухажер… и с ним еще один… Мой ухажер показывает мне пистолет: «Вот этим пистолетом я убил твоего мужа». — «Неправда! Неправда!» — «Теперь у тебя мужа нет». Я думала, что я его убью… что я… глаза его выцарапаю… (Молчит.) А утром привезли моего Ивана… На санях… на шинели… Глаза закрыты, лицо детское. Он же никого не убил… Я ему верила! И сейчас верю! Каталась по полу, выла. Моя мама боялась, что я умом тронусь и ребеночек мертвым или ненормальным родится, побежала к знахарке. К бабке Стасе. «Я знаю твою беду, — сказала она маме, — но я тут бессильная. Пусть дочка Бога просит». И научила, как просить… Когда Ивана повезут хоронить, я должна была пойти не за гробом, как все люди идут, а впереди. До самого кладбища. А это через всю деревню… К концу войны уже много мужчин ушло в лес. Партизанили. В каждой хате кто-то погиб. (Плачет.) И я шла… перед гробом полицая… Я впереди, а мама сзади. Все люди повыходили из хат, стояли у калиток, но никто злого слова не бросил. Смотрели и плакали.
Вернулись Советы… Меня снова нашел этот парень… Приехал на коне: «Тобой уже интересуются». — «Кто?» — «Кто-кто? Органы». — «А мне все равно, где найду свою смерть. Пускай гонят в Сибирь». — «Что ты за мать? У тебя ребенок». — «Ты знаешь, чей…» — «Я тебя и такую возьму». И я вышла за него замуж. За убийцу своего мужа. Родила ему девочку… (Плачет.) Он одинаково детей любил: и моего сына, и свою дочку. Не буду наговаривать. А я… я… в синяках, в кровавых подтеках ходила. Ночью бьет, а утром на коленях стоит, прощения просит. Его сжигала какая-то страсть… Ревновал к мертвому… Утром люди все спят, а я уже встаю. Мне надо раньше, чтобы он не проснулся… не обнял… Ночью ни одно окно уже не светится, а я еще на кухне. Кастрюли мои блестели. Жду, когда он заснет. Прожили мы с ним пятнадцать лет, и он тяжело заболел. Умер за одну осень. (Плачет.) Я не виновата… я ему смерти не желала. Пришла та минута… последняя… То лицом к стенке лежал, а тут повернулся ко мне: «Ты меня любила?». Промолчала. Засмеялся, как тогда ночью, когда пистолет показал… «А я тебя одну всю жизнь любил. Так любил, что хотел убить, когда узнал, что умру. У Яшки (наш сосед, он звериные шкурки выделывает) яда просил. Не могу вынести: я умру, а у тебя еще кто-то будет. Ты — красивая».
Лежал в гробу… и как будто смеялся… Боялась к нему подойти. А надо было поцеловать.
(Хор.)
«Вставай, страна огромная,Вставай на смертный бой…Пусть ярость благородная вскипает, как волна.Идет война народная,Священная война…»
— С обидой уходим…
— Я дочкам сказала: когда умру, чтобы была только музыка, а люди пусть молчат.
— После войны пленные немцы камни таскали. Отстраивали город. Голодные. Просили хлеба. А я не могла дать им кусочек хлеба. Иногда именно этот момент вспоминаю… этот… Странно, что такие вещи в памяти остаются…
