Иоанна Хмелевская - Третья молодость
– По-моему, приклеивают пластырем габаритный огонь, – обронила я с меланхолическим сомнением. – Отвалился, видать.
– Лампочку ввертывают, – поправила меня Люцина.
– Возле колес – никого, значит, дело не в шасси, – утешилась я.
Следует заметить, что к тому времени катастрофа с «Коперником» уже стряслась. Я не обмолвилась о ней ни словом, потому что тогда погиб Кшись Гайда, самый любимый друг Ежи, а для меня третий сын. Шок не прошел и по сей день, поэтому распространяться об этом не стану. Мы с Люциной прождали два с половиной часа, пока самолет не улетел.
В нужный момент я прибегла к дипломатии. Позвонила в справочную и сладким голосом осведомилась:
– Извините, пожалуйста, самолет из Алжира прилетает вовремя или задерживается?
– Вовремя, – вежливо сообщила дежурная. Я позвонила Люпине.
– Самолет уже летит назад и прибывает вовремя, значит, там приземлился благополучно и возвращается по расписанию.
Люцина никогда не отличалась склонностью к истерикам, но облегчение в ее голосе, когда она поблагодарила меня за эту весть, ощущалось прямо-таки физически.
То ли пережитое напряжение стимулировало болезнь, то ли имелись другие причины, только слегла она на следующий же день. Моя мать пришла к ней. Позвонили не врачу, не в «Скорую», а мне. Спрашивается, почему?.. Что я могла сделать, как не позвонить Ядвиге, которая приехала на Жвирки и, кажется, сразу заподозрила неладное, так как заставила Люцину лечь в больницу.
С этого момента начался крутой детектив на тему нашей медицинской службы. Люцина лежала на Цегловской, где стафилококк после нескольких лет буйства уже поутих, уступив место, так сказать, беспределу человеческому. Не останавливаюсь на мелочах в виде иглы для пункции размером с тупую вязальную спицу номер четыре с половиной, окровавленного постельного белья, которое не меняли по три недели, умирающих, размещенных в метре от остальных больных, которым икота агонизирующих должна была придать бодрости духа. Не останавливаюсь на прочем подобном же комфорте. Злокачественное новообразование у Люцины распознали только через пять месяцев. Ну и оказалось поздно.
Конечно, ее пытались прооперировать. Я узнала о результатах.
– Сплошные метастазы, – сообщила мне доктор откровенно. – Я даже не пыталась удалять: пациентка истекла бы кровью под ножом. Через два месяца ей станет совсем тяжко.
Тут мой ужасный характер взорвался. Разум не принимал участия в действиях. Сообщение врача я просто не допустила до сознания. Если все так плохо, необходимо срочно искать выход из безнадежной ситуации.
О докторе Рыбчинском я слышала раньше. Приводили конкретные примеры излеченного им рака с метастазами. Жил он в Познани. Я достала его адрес, написала, потом начала ездить к нему. Выезжать приходилось в шесть утра, что доставляло мне дополнительное удовольствие. К тому же я старалась обмануть Люцину, которая за жизнь цеплялась изо всех сил и думать не желала о своем состоянии, хотя прекрасно понимала, в чем дело. Она не лежала в больнице постоянно, а возвращалась домой – не к себе, на Аллею Независимости. На Цегловскую ее возили только на пункцию. Марек раздобыл где-то приличную иглу. Больничный персонал молил разрешить ею пользоваться и для других пациентов – пожалуйста, мы ведь не такие гады, чтобы отказать.
Остального я не выдержала, настрочила жалобу в дирекцию больницы и затеяла скандал. Меня совершенно убивал уровень обслуживания ниже средневекового. В пятнадцатом веке умирающих отгораживали от остальных ширмой – китайское изобретение, известное давно, – нынче не применяют даже этого. Скоро мы начнем вытаскивать умирающих за ноги и бросать под забором, пускай там подыхают. Однажды, придя к Люцине, я оказалась свидетелем агонии больной, возле которой находился только муж. Люцину я увела в коридор. Я, абсолютно здоровая, не могла вынести этого зрелища. Я написала в дирекцию обо всем, присовокупив мелочи, упомянутые выше. Получила ответ: директор заверил меня, что постельное белье у больной сменили.
От грандиозного скандала меня удержала Люцина.
– Я тут лежу, а не ты, – твердо заявила она. – И ко мне начнут цепляться, как тот молодой озверелый бык..
Озверелый бык – это палатный врач, в самом деле молодой и здоровенный. Мое письмо возымело результат – очередную умирающую унесли из палаты.
– Влетел сюда в полной ярости, – рассказывала Люцина, удовлетворенно похохатывая. – Его чуть удар не хватил, пена летела с морды. Меня облаял, дескать, я не коллективистка; женщину, мол, забрали отсюда из-за меня, положили у дверей в его кабинет, он всю ночь спать не мог...
Повезло этому эскулапу, что он ворвался со скандалом не в моем присутствии – схлопотал бы по морде, и не раз. Я выходила из себя, но тем не менее по желанию Люцины от продолжения борьбы отказалась.
Что же касается доктора Рыбчинского, то он всю свою жизнь посвятил поискам лекарства от рака.
Я читала документацию с рентгеновскими снимками, из которых явствовало: он вылечил пятьдесят четыре больных, в том числе себя самого. У его дверей я встретила человека, отец которого жил исключительно благодаря доктору Рыбчинскому; двое знакомых сами видели мальчика, принесенного к доктору на носилках, а через год паренек уже играл в волейбол. Все это могло быть мифом, легендой, миражом и фата-морганой, но даже если имел место всего один случай излечения, доктору следовало создать условия для исследований. А его отлучили от практики. Тому, кто запретил Рыбчинскому лечить больных, всем сердцем желаю злокачественной опухоли.
Полагаю, доктор Рыбчинский умер, уже тогда ему было за восемьдесят. Жаль. Не знаю, его ли терапия помогла, но Люцина прожила еще полгода, а не два месяца, и почти до конца чувствовала себя на удивление хорошо. Лишь последние три недели...
Когда для Люцины совершенно ничего нельзя было сделать, я оставила ее в покое и занялась детьми.
В Алжире происходило нечто страшное, отголоски событий докатились и до меня. События в принципе носили личный характер, поэтому достаточно сказать, что я благодарила Господа Бога за все съеденное Робертом в детстве грязными руками или поднятое с полу. Иммунитет у него оказался отличный. Питался он в арабских забегаловках, чего не выдержит ни один нормальный человек. Просто чудо, но Роберт ничем не заразился. Вдобавок ко всему случилась авария: у него сломался рычаг сцепления. Хорошо еще, что произошло это уже внизу, когда он спустился с гор.
Кошмаров всякого рода в Алжире хватало, и я решила положить им конец.
Несколько недель я упорно оформляла вторую поездку в Алжир и тащила с собой Марека, которому жаждала показать Европу. С деньгами как будто налаживалось, раз в жизни я опустилась до контрабанды – возможно, моя принципиальность повыдохлась. Я надумала провезти две палатки, одну целиком, другую по частям, с разными людьми. Знакомые охотно забирали все. Осталось полотнище, которое я попыталась всучить Янке.
Сейчас-то я понимаю, что она тогда просто сглупила, однако наша сорокалетняя дружба дала трещину. Она отказалась с диким скандалом и без всякого рационального повода – ведь одно полотнище не могло возбудить никаких подозрений. Я удивилась и обиделась, для начала слегка. Попросила другого человека. Отдала ему полотнище и, естественно, в нужное время приехала в аэропорт, чтобы наблюдать, все ли обойдется благополучно.
Человек этот прошел спокойно, а моя подруга отколола классный номер. Янка уже прошла таможню, весь свой багаж загрузила на конвейерную ленту и вдруг вернулась к задней перегородке, взяла у своих знакомых огромную сумку и с безмятежной улыбкой направилась к выходу на летное поле. У меня в глазах потемнело. Не уверена, как обстоит дело с камерами, контролирующими пассажиров. Одно знаю точно: можно прихватить какую-то вещь и после таможни, только надо вернуться к таможеннику с мольбой: «Разрешите взять еще вот это!» А цапнуть втихую – лучший способ, чтобы тебя задержали и отобрали паспорт. Я торчала за ограждением, стараясь не слишком пялиться на Янку, чтобы не привлечь к ней внимание, а она тащилась, как назло, медленно. Ни одна собака не заинтересовалась ею. А я вся взмокла от переживаний...
Из Алжира до меня дошло известие – Роберт живет в машине. О ссорах между сыновьями я догадывалась и не удивлялась им, а вот Янка с Донатом меня удивили: ведь они жили в домике из трех комнат. Я бы их Кшиштофа в машине не оставила...
Всё вместе – здесь Люцина, там дети... Было от чего потерять голову. Люцине стало совсем худо, метастазы проникли в мозг. Я оставила ее на мою мать и, стиснув зубы, уехала.
* * *
Вроде бы самое плохое позади.
Перелет в Алжир уже знаком. Сижу спокойно, Марек рядом. Погибать, так вместе, чего уж лучше. И вдруг за час до приземления я услышала, как где-то совсем близко рокочет море. Взглянула под крыло – Господи, скорость явно снизилась... Посмотрела вокруг, может, остров какой? Что там – Сардиния, Корсика?.. Ничего подобного, Средиземное море до самого горизонта и никакой земли. Похоже, садимся на воду!..
