Владимир Бурлачков - Той осенью на Пресне

В зале они остановились у табло. Ирина подняла голову и проговорила: – Вот! Начинается! Рейс на сорок минут задерживают. Ей позвонили по мобильнику. Вынула телефончик из сумки, радушно поздоровалась, сообщила, что уже в аэропорту. – Хорошо! Договорились. – Убрала телефончик и посмотрела на Олега. – Вот, хамы! Машина им понадобилась! Ждать не могут. Единственный раз о чем-то их попросила. Сквалыги! Но ведь отсюда транспорт в центр идет? – Доеду, – ответил Олег. В кафе Ирина выбрала место на диванчике. – Я летать всегда боялась. Куплю в duty-free бутылку виски, чтобы время незаметно прошло. А ты хочешь пиво? А то – давай! – И подошедшему официанту: – Тогда два черных чая! Возле стойки остановился человек в синем костюме в полоску. Сунул руки в карманы, чуть приподнялся на носках и стал разглядывать бутылки на витрине. Оглянулся к двери, услышав объявление по радио, и затеребил пальцами ворот кремовой водолазки. Олег узнал Пашкиного приятеля. Объявили посадку на франкфуртский рейс. Они спустились на первый этаж и прошли к таможенному посту. Была небольшая очередь. Одним из первых стоял тот самый человек в синем костюме. – Я тебе очень благодарна, что ты меня проводил, – говорила Ирина. – Одной противно уезжать. Страшно даже. Во всяком случае – не по себе. У меня в аэропортах всегда черные мысли. А с той своего зазнобой – уж извиняй, если она после августа под сокращение попала. Не она одна. Да и не надо ей было много языком болтать. И кому это понравится! Устроилась она потом? – Вроде бы. Точно не знаю. – Ты особой внимательностью никогда не отличался. – Почему? – Старался плохо. Не творчески к делу подходил. Но все из-за кризиса. Иначе, зачем мне кого-то сокращать? У вас, наверное, то же самое было. – У нас до кризиса все разбежались, – ответил Олег. – Кризис у нас раньше начался. – Вообще-то тогда круто дело пошло. В один день все платежи зависли. – Помнишь «Крах банка» Маковского? – Ты ждешь, что я скажу: не помню, не читала? Мерси. Ой, только бы долететь без качки! А то меня наизнанку вывернет. Да еще в первом классе. – Впереди не так шумно. – Олег подвинул вперед чемодан. – Мне везде плохо. Что впереди, что в хвосте. А в Германии возьму машину и покатаюсь. Или где-нибудь в сельской местности поживу. Эта московская суета меня достала. – Как твой брат? – спросил Олег. – Опять на выборах метит участвовать. По-моему нам эти парламенты рано было заводить. Мало от них проку выходит. Ирина отдала таможеннику документы, посмотрела, как Олег поставил на узкий транспортер ее здоровенный чемодан: – Все-таки ты у меня – ласточка. Дай я тебя чмокну. Только, чтобы помадой намазать. Олег отошел в сторону, смотрел, как Ирина идет по залу к стойке регистрации, что-то говорит человеку впереди, и он помогает ей поднять на весы чемодан. У стойки регистрации Ирина оглянулась, попыталась найти его в толпе за стеклом, но не увидела и помахала рукой просто так, на всякий случай. В той же очереди стоял Пашкин приятель. Стюардесса провела человека в синем костюме к креслу и что-то сказала по-немецки. Он сел рядом с женщиной в фиолетовом платье, то ли немкой, то ли русской, оглядел салон и взял со столика толстый глянцевый журнал. На одной картинке две красавицы сидели на капоте машины, на другой – в бокале вина плавал кусочек персика. Самолет выруливал на взлетную полосу. Соседка у окошка открыла бутылку виски и налила себе в пластиковый стаканчик. В проходе шла стюардесса. Человек в синем костюме приподнялся в кресле и позвал: – Эй! Алло! Сюда! Ну-ка. Виски! Виски! Стюардесса с удивлением взглянула на него и на женщину с бутылкой в руках. – Виски! – повторил он. – Bottle! – No! – Стюардесса отрицательно покачала головой, быстро заговорила на английском. – Как взлетим, принесёт! – весело пояснил кто-то из сидящих сзади. Человек в синем костюме посмотрел на свою соседку: – Вот не сообразил купить. Я виски тоже люблю. – Угощайтесь, – ответила женщина. – У меня еще один стаканчик есть. Я больше всего взлеты боюсь. Он пил виски маленькими глотками. Женщина что-то пыталась говорить, но истошно заревели двигатели. Самолет резко тронулся с места. Женщина откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. За окном потянулась густая матовая белизна. Гул моторов стал спокойнее. Что-то объявили по радио. Прибежала стюардесса, принесла бутылку виски и стаканчик. Человек в синем костюме посмотрел на соседку и пожаловался: – Вот, блин! Куда она такую большую приперла! А, ладно. Мне далеко лететь. Вы не знаете, во Франкфурте надо будет в другой аэропорт на рейс в Новую Зеландию ехать? – Там один аэропорт, – ответила соседка. – Как вы далеко собрались! А что у вас в Новой Зеландии? Бизнес? – Ну, да. – Мужчина в синем костюме пожал плечами. – Почему бы не полететь и не попользоваться? Тем более, если можно. Правда, машину из-за этого продал. – Вы автомобилями или запчастями занимаетесь? – не поняла соседка. – Ну да. И это тоже. – И там, в Новой Зеландии дела идут? – спросила соседка. – Вот и подумал, почему бы не поехать, не попользоваться, – повторил человек в синем костюме. – А вы в Германии живете? – В командировки часто езжу. – Соседка налила себе ещё виски. – А хорошо в Германии? – Что значит – хорошо? – удивилась она. – Нормально. И есть, чем заняться. Соседка опять откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. – А как же мне в аэропорту? – спросил он и тронул ее за руку. Она вздрогнула, открыла глаза и раздраженно посмотрела на него: – Что такое? – А в аэропорту я как? Где мне рейс искать? – Написано все в справочном бюро. – Она отвернулась к иллюминатору. Как только самолет коснулся посадочной полосы, в салоне дружно зааплодировали. Соседка проснулась. Поправила золотую цепочку на шее и сказала: – Наконец-то! По узкому коридору прошли в здание аэропорта, выстроились перед окошечками. Люди в зеленой форме ловко шлепали печати в документах. Но его паспорт пограничник долго листал и даже подставил под свет люминесцентной лампы. В ярко освещенном зале с низким потолком соседка сняла с транспортера свой чемодан, оглядела его со всех сторон и покатила к выходу. Человек в синем костюме попытался ее догнать и крикнул: – Эй! Погодите! – Что еще такое? – спросила она недовольно. – Моего-то нет чемодана! А потом куда? – На выход! Там объяснят! – на ходу ответила она. Его чемодан так и не появился. Остановили транспортер. Пассажиры разбирали последний багаж. Человек в синем костюме подбежал к пожилому служащему, показал билет и несколько раз повторил: – Нету чемодана! Нету! Служащий полистал билет и стал что-то равнодушно объяснять. – Ну, ты, ё, мне, блин! – взвыл человек в синем костюме. – Ну, нету! Служитель вывел его в коридор, сунул в руки билет и показал направо. Он быстро пошел по коридору, обгоняя поток пассажиров с портфелями и чемоданами. Увидел впереди окошки справочного бюро. В ближайшем из них ему приветливо заулыбалась некрасивая девушка. Заглянула в его билет, провела под какой-то записью длинным ногтем, покрытым золотистым лаком, и стала что-то вкрадчиво объяснять. Он не понял ничего. Девушка выглянула из окошка и подозвала уборщика в оранжевой куртке и что-то ему рассказала. Уборщик довольно хохотнул, нагловато посмотрел на человека в синем костюме и нескладно произнес: – Багаж самолет. Тебя ждать. Тю-тю, полет. Девушка рассмеялась, протянула ему билет и постучала по часикам на запястье. Он шел по аэропорту и озирался по сторонам. Стойки регистрации, кафе, магазинчики, опять стойки регистрации. Номера его рейса не было нигде. Он побежал назад. Девушка в справочном бюро взглянула на него с испугом. Он затряс билетом и закричал: – Ну, где этот рейс хренов? Где? Несколько мгновений девушка смотрела на него. Быстро вышла из маленькой стеклянной двери, повела его на другую сторону коридора, показала на табличку с номером его рейса. Он выругался громко и длинно. На него обернулись проходившие мимо. Строгая дама за стойкой регистрации взяла его билет, покачала головой и жестом показала, чтобы он шел за ней. Они поднялись по узкой лестнице, остановились перед людьми в зеленой форме и прошли к самолету. Салон был заполнен. Только одно место оставалось незанятым. Человек в синем костюме плюхнулся в кресло и бросил пакет с бутылкой виски себе под ноги. Закрыли дверь. Что-то объявили по радио. От стаканчика виски его приятно развезло. Он то и дело зевал, шмыгал носом и бесцеремонно разглядывал серьезного, лысоватого господина у окошка и рыжеватую девушку, сидевшую на другой стороне прохода. За обедом он выпил еще немного и предложил полстаканчика серьёзному соседу. В маленьких пакетиках были разные специи. Долго не мог разобраться, что где. Открыл один из пакетиков и перемазал рукав пиджака горчицей. За окном – то ли небо такое синее, то ли море. Но сосед раскрыл газету. Из-за нее ни хрена не видно. Ему ничего не снилось. Он засыпал и просыпался под нудный гул моторов и не думал ни о том, сколько времени прошло, ни о том, где летит этот огромный, заполненный людьми, неповоротливый самолет. Кто-то тронул его за плечо. Он открыл глаза и увидел стюардессу. Справа стоял сосед. Впереди люди поднимались со своих мест. – Неужто прилетели? – спросил он. Стюардесса что-то затараторила и показала на выход. – Керосин у вас, что ли, закончился? Над трапом палило солнце. Удушливо пахло гарью. Стояла жуткая жара. В небольшом одноэтажном здании работали кондиционеры. В аквариуме плавали большие красные рыбины. Низкорослый смуглый человек показал на свободное кресло: – Mister! На подносе стояли бокалы с соком и водой. Бокалы чуть запотели. Вода оказалась совсем холодной. Что-то объявили по радио. Люди потянулись к выходу. – Mister! Оглянулся и увидел низкорослого человека в белом. – А! За воду тебе? На! Что? Мало? Ты, братец, и хам! Самолет успел прокалиться на солнце. Нечем было дышать. Наконец-то включили кондиционеры. Не оказалось соседа справа. Его место у окна было свободным. Самолет начинал разгоняться. В иллюминаторе мелькали постройки аэродрома. Теперь можно было спать до самой Новой Зеландии. Сквозь сон донеслись крики и шум возни. Они были где-то далеко, на краешке его сознания, и он не захотел их замечать. Но его разбудил сильный грохот. По коридору двое мужчин протащили за руки человека в светлых брюках. В проходе мелькнули его черные ботинки с развязавшимся шнурком. Позади кто-то громко заговорил на чужом языке. У кабины летчиков закричала женщина. Те двое опять прошли мимо. Один из них остановился и толкнул к стене стюардессу. По радио что-то говорил басовитый мужской голос. Самолет чуть накренился вправо, будто пошел на разворот. В проходе, ближе к кабине остался стоять высокий черноволосый парень в светлой рубашке. Из иллюминатора виднелись внизу море и желтая полоса пляжа. Самолет резко снижался. В конце салона заплакал ребенок. Впереди старался заглянуть в проход между рядами араб в белом платке. Рыжая девушка закрыла лицо руками и зарыдала. Самолет начало раскачивать. У самого берега на холмах белел город. Еле заметно покачивая крыльями, снижался к нему большой самолет. Из синевы показались, стали быстро приближаться два истребителя. Неслись между небом и морем, как привязанные, наполняя пространство злым и нетерпеливым гулом. Человек в синем костюме смотрел в иллюминатор и мял в руке противно хрустящий полиэтиленовый пакет. С переднего места вскочил какой-то человек, сбил с ног парня в светлой рубашке. На полу началась возня. И тут же двое бросились к кабине. Что-то захрустело. Раздался лязг металла. Поднялся женский крик. У кабины столпились несколько человек. Мужской голос громко говорил: – They killed pilots! They killed! И голос по-русски: – Эй, кто-нибудь из наших есть? Человек в синем костюме не оглянулся. Смотрел перед собой и теребил пальцами ворот водолазки. Истребители выходили на перехват. Разворачивались, поднимая правые крылья, будто загораживались от яркого солнца у горизонта, и быстро приближались к большому самолету над заливом. Человек отвернулся от окна и опустил голову. И схваченный в перекрестье прицелов, он успел подумать: «Что же такое? И почему вдруг именно со мною?». Это была не просто тоска. Это была самая жестокая и страшная боль на белом свете – боль души, ведающей о небессмертии. В глумливом шуме и гаме мартовского дня Олег прошел по Тверской до Пушкинской площади и свернул в сквер. У скамейки стоял худой парень в короткой куртке, бил по струнам гитары и пробовал петь. К Олегу подбежала девчонка с распущенными волосами, потрясла баночкой с монетками и попросила: – Помогите музыканту! Олег прислушался к пению и решил, что денег давать не стоит. Без денег парень скорее догадается, что петь – не его дело, и займется чем-нибудь путным. Саша ждал его у лестницы к кинотеатру. – Привет! А я не знал, что кинотеатр переименовали. Пришел, смотрю, а вывеска другая. – Ты же здесь рядом…, – удивился Олег. – Я по киношкам сто лет не ходил. – Чего там интересного, на вашем обсуждении? – спросил Олег. – Все о том же, все о вечном. Меня сегодня малость пощипали. Но даже аппетит не испортили. Я у них там, в буфете и поел. – А что ты им сегодня проповедовал? – Сказал, что Россия – это не Европа и не Азия, а самодостаточная цивилизация. И тот, кто это не понимает, будет приносить России большой вред. – Что там за публика собирается? – поинтересовался Олег. – Разная. Как мы с тобой пойдем? Или на метро поедем? – Давай, на ту сторону, по бульвару и на Герцена свернем, – предложил Олег. Прошли мимо памятника Пушкину, стали спускаться в переход. Саша на ходу рассказывал: – Включил я сегодня утром телек. Выступает в какой-то программе этот…, в правительстве раньше был, и заявляет, что Югославию собирается бомбить цивилизованный мир. И что же, мол, мы будем против?.. А сейчас, в холле смотрел «Новости». Показывали репортаж с митинга. Девчонка-студентка выкрикнула в телекамеру, что этот тип – предатель! – Чего это вдруг не вырезали? – удивился Олег. Они выбрались из толчеи подземного перехода, едва не потеряв друг друга, и пошли по Тверскому бульвару. Саша говорил: – Я недавно подумал: какое замечательное слово «благонадежность». Как звучит! А его когда-то в политику засунули. Я это слово на своем сайте через черточку написал. – Почему через черточку? – Ну, так. Чтобы свежесть появилась. – Как Наташа поживает? – спросил Олег. – Рассуждает про праведные мятежи? – Она теперь сразу на двух сайтах политическим обозревателем. – Из-за этих мятежей какие-нибудь обормоты припишут ей что-нибудь вроде оправдания терроризма. – Последний раз писала про национальности и глобализацию, – ответил Саша. – А знаешь, духовный мир – всегда национальный мир, – сказал Олег. С бульвара они свернули на Спиридоновку. Впереди над домами показался шпиль высотки на площади Восстания. По обеим сторонам Садового кольца стояли крытые брезентом грузовики. Ряды ограждений и цепь милиции у американского посольства. А перед ними – прижатая к тротуару потоком машин – горластая ребятня со всего города и окраин. Незваная и незнакомая, стояла она здесь, в центре Москвы. И было в ее рёве желание прокричать на весь мир, что должна же где-то быть та благородная сила, единственно способная защитить справедливость. И еще мнилась в этом ребячьем крике неясная и неосознанная печаль по великой стране. – Может, все и так, – сказал Олег. – Что «так»? – переспросил Саша. – Должны же когда-нибудь смуты заканчиваться, а срамные времена – обрываться! – У, до этого еще далеко. С мостовой от густого потока машин несло удушливой гарью. На стенах домов пестрела реклама. По тротуару ветер гнал не сметённый с зимы песок. Они шли к Новому Арбату. Саша что-то рассказывал, а Олег шагал, сунув руки в карманы куртки, и видел памятью, как Аня поднимается рядом с ним по ступенькам лестницы, смотрит вполоборота и говорит: «Это ты просто так со мной соглашаешься или, действительно, об этом думал?» Вон там, на углу они с Сашей сейчас свернут направо, спустятся вниз к реке и увидят огромный, белый-белый дом у моста. Идти туда Олегу не хотелось. Саша замолчал, прошел несколько метров, чуть подняв голову, обернулся и предложил: – Знаешь что! Пойдем лучше вверх по Арбату! Не возражаешь? Старенький и милый, некрашеный городок лежал на холмах. На самом большом из них высился на фоне обветшалого, послезакатного неба одноглавый собор. Через овраг был переброшен широкий обледенелый мост. Улица вела вверх. Нужный номер дома был намазан краской на ржавом куске железа, прибитом к глухому серому забору. Широкая калитка заскрипела, прошлась нижней доской по твердому снежному насту. Домик был низеньким. Сугроб подобрался почти к его узкому окошку, завешенному светлой занавеской. К крыльцу повела вычищенная от снега дорожка. У сарая стоял сутулый человек в телогрейке и солдатской шапке. Олег взглянул на Борьку и подумал, что за эти несколько лет он постарел. Они медленно пошли навстречу друг другу, за шаг раскинули руки и крепко обнялись. Олег почувствовал, что Борька заплакал. Постучал кулаком ему по спине, сказал: – Ты, Борь, друг-то мой дорогой. – И сам застеснялся этих слов. – Как письмо получил, думаю, чего писать-то. Сам поеду. В небольшой комнате стояла побелённая печь. Цветастый половик стелился до самого окна. На подоконнике еле уместился большой цветок. – Вот тут и обитаю. Мысль по имени «Я». А тетка – за стенкой. К ней сенями можно пройти. Я ей дрова ношу, а она у меня убирает иногда. Мы с теткой – друзья. Ничего так людей не объединяет, как стремление сообща прокормиться. Цветы она мне завела. Я люблю, когда на окошке герань. От мышей помогает. Ща я тебе – чайку. Картошку сварим в «мундире». Не люблю я ее чистить. – Давай в «мундире», – согласился Олег. – Если хочешь, я мигом к тетке за самогонкой. Она тебе и компанию составит. У нее огурчики – свои. – Ни к чему, – Олег покачал головой. – А что там у вас? – Так вроде и ничего. Мыслишки кой какие новые есть. – Уж этого добра всегда хватало, – отозвался Борька. – Только, знаешь, не расспрашивай меня про то, что тогда было. Ладно? – Не буду. – Да, вот в этом городишке я и родился. Определили меня здесь родители в жизнь, как на службу. Но ты зря думаешь, что я здорово отстал. Я пока в сторожах на элеваторе служил, все новые работы по теории турбулентности проштудировал. Даже кой чего написал. Надо будет собраться и опубликовать. Что – что, а качество одиночества тут отменное. – Мы опять стали свой сборничек выпускать, – сказал Олег. – Тираж маленький, но по библиотекам рассылаем. Борька принес охапку дров. Со звоном рассыпал у печи. – У нас нынче дров полно. Сам в лес ездил, и все лето пилил да колол. А в первую зиму мы с теткой померзли. Еще такие морозы стояли! В комнате легко запахло дымком. Затрещали поленья. На дощатом полу замерцали отблески огня из печного поддувала. Борька сказал: – Вот так сидишь вечером, смотришь на огонь и думаешь: «И где тот народ, который мой?» Были маменька, папенька, сестра Настя. И дядья мои – бражники и баламуты! Эх, боевой был народ! Как на подбор! Гвардии рядовые русской истории! Теперь только одна тетка. Мы с ней друг друга жить учим. Она меня напутствует, как хлеба насущного в доме побольше иметь. А я в ответ философствую. Говорю, что через три поколения и памяти от человека не будет. Ничего не остается. Разве что – страна. Знаешь, молодость порождала массу иллюзий. Ведь казалось, что человек – в принципе существо хорошее и доброе, и только, мол, временно – плохое. – Тогда как-то не думалось, что человечество способно быстро расчеловечиваться. – Олег грел руки у печи. – А оказалось – достаточно, чтобы какой-нибудь душегуб объявил, что всё разрешает. Хоть при демократии, хоть при диктатуре. Заявили, что пытать можно, и чуть ли не по всему миру пыточные тюрьмы с палачами открыли. Закипела картошка в кастрюле. Зашвыркала попавшая на плиту вода. – А помнишь ту нашу жизнь? – Борька отодвинул кастрюлю на край плиты. – Когда что-то новенькое, всегда интересно было разбираться. И времени не жалко. До ночи засиживались. Все-таки была в нашей прежней жизни какая-то мечта. Вот, в чем дело. Раздался стук в стену. – Вот! Тетка решила, что я про ее печку забыл, – сказал Борька. – Или услышала голоса и не поймет, с кем это я. А ты пока на диване посиди, помечтай, как мне папаня говорил… Олег уезжал на следующий день. Борька расстроился. Ходил по комнате и говорил: – Что уж так? Хоть бы до конца недели пожил. Даже поболтать не успели. Эх, не судьба судьбе! Вместе пришли на автобусную станцию. У окошка кассы стояли человек десять. Борька кивнул в их сторону: – Вот, народ! Все на месте не сидится. Подъехал автобус. – Быстро как! – удивился Олег. – Даже раньше расписания. – Вот и повидались, – сказал Борька. – А я думаю: нет, надо написать. Теперь и о делах переговорили. А что о философии… Конечно, так жаль, что за наше время мир не стал хоть чуточку лучше. Я знаю, ты тоже об этом думаешь. Ну, дай обниму тебя на прощание!