Лев Вершинин - Идем на восток! Как росла Россия
Глава XXII. Северная столетняя (4)
На краю Ойкумены
Не знаю, обрадовало ли победителя новое назначение, но полагаю, что да. Направление на Камчатку именным Указом императрицы от 21 мая 1733 года с предоставлением почти диктаторских полномочий было лестным и перспективным. Хотя и очень сложным…
Даже на фоне других сибирских окраин Империи еще только на треть освоенный полуостров выделялся беспределом местной администрации, и Дмитрию Ивановичу первым делом предстояло разобраться в причинах т. н. «Харчинского бунта» (крещеный корякский князец Харуча, он же Федя Харчин, незадолго до того взял и сжег дотла сильный Нижнекамчатский острог). Как правило, в таких случаях власти не особо разбирались: мятежников давили без пощады и сообщали по инстанциям о полном порядке. Однако на сей раз случай был особый. Москва, слезам «ни в чем не винного» камчатского руководства не поверив, послала на ревизию майора Василия Мерлина, однако тот, хотя и прекрасный следователь, сладить с круговой порукой не сумел. Павлуцкий, однако, справился. Вернее, справился Мерлин. Воспрянувший при новом шефе духом, Василий Нилыч, проведя серию допросов на местах и проигнорировав несколько выгодных предложений от уважаемых людей, «по всей совести» выявил: виной всему не «измена», а самое элементарное скотство «острожных» казаков, грабивших, а с перепою и бивших князца со свитой. Не обошлось и без незаконных поборов, коим всяко потворствовал сплоченный кружок местных начальничков, главным образом уроженцев Якутска, за многие годы подмявших край под себя, а всех несогласных, хотя бы и присланных Петербургом, выжимавших прочь.
Обо всем этом в Петербург не раз доносили незаинтересованные свидетели, в частности участники Второй Камчатской, и власти пытались принимать меры, но две ревизии, якутская и иркутская, окончились пшиком. Круговая порука, скрепленная родством, свойством и кумовством, делала свое дело, а красивые шкурки в немалом числе подводили черту. С новым «оком государевым», однако, шутить не приходилось. «Подносов» он не то что не брал, но мог за такое и выпороть, не глядя на дворянский чин (что пару раз и случилось), а Мерлин, ко всему, был еще и не из «якуцких», и в итоге – нечастый случай для тогдашней Сибири – «инородные» бунтовщики были оправданы или наказаны относительно мягко, обидчики получили на всю полагавшуюся катушку, а майор Мерлин, проверенный в деле, стал для Дмитрия Ивановича ближним человеком и шесть лет помогал ему организовывать на Камчатке нормальную жизнь. Вполне, между прочим, успешно, несмотря на необходимость как-то присматривать и за Анадырском. Общими силами, пригласив с берегов Лены переселенцев, оплатив им переезд и оказав помощь в обустройстве, заложили на полуострове основы земледелия, бесплатно («для восхищения») выделяя семена «инородцам». А заодно подтолкнули прогресс и в смысле скотоводства: видя, что ительмены (камчадалы) с интересом присматриваются к коровам, Дмитрий Иванович за свой счет приобрел пару буренок с бычком и подарил их вверенному его заботам населению.
Новое назначение
Все это возымело должный эффект. Во всяком случае, именно к Павлуцкому однажды обратился сильный ительменский князец, некий Шкенюга, с просьбой растолковать Священное Писание. Дескать, никому, кроме тебя, не верю. И майор, не пожалев времени, растолковывал, став затем крестным отцом «тойона» и его братьев, добившись тем самым того, чего никак не могли добиться миссионеры. Но, правда, рассорившись с «батьками», которые на Камчатке были буйны, злобны, «в Писании не тверды» и крепко пили. Успехи его были замечены (в этом Дмитрию Ивановичу, надо сказать, всегда везло) сибирским губернатором Алексеем Плещеевым, по представлению которого (в Петербурге майором тоже были довольны) Сенат утвердил Павлуцкого на пост якутского воеводы – и в августе 1739 года тот, оставив дела на сменщика, а еще больше на Василия Мерлина, покидает Камчатку. Для провинциала, да еще перевалившего на вторую половину пятого десятка (солидный по тогдашним меркам возраст), это повышение – практически венец карьеры, выше уже идет номенклатура столицы, а до царя далеко. Но сил еще много, и Дмитрий Иванович, прибыв на место, плотно включился в работу, совершенно не обращая внимания на странную суету, отголоски которой нет-нет да и доносились до него.
И зря. У него, человека крутого и успешного, было немало завистников, да и обиженных после камчатского следствия хватало, так что в Иркутск и столицу пошли доносы. А компромата хватало. Не в том смысле, что воровал – как раз этого за ним не значилось, что специальной ревизией было подтверждено, – а по причине невоздержанности на язык. Еще на Камчатке майор выдал племянницу замуж за географа Степана Крашенинникова, и в свадебном застолье, пребывая подшофе, очень конкретно высказался в адрес местного клира, а заодно и Святейшего Синода, такую пьянь и рвань «ко служению Христову подпустившего». Скандал был громкий, доброжелатели, ничуть не медля, настучали в Северную Пальмиру, и оскорбленные обладатели панагий начали копать. В ту же масть лег и донос о, дескать, «поносных словах» в адрес Ее Величества и немцев, ее окружающих, однако, на счастье воеводы, Анна Ивановна скончалась раньше, чем делу, пахнущему плахой, был дан ход, в связи с чем тема заглохла. В отличие от дела о «кощунствовании», заглохнуть которому злопамятные иереи не давали, раздувая по мере возможностей. А возможности имелись.
Спрут
На Камчатке же с отбытием Павлуцкого все довольно быстро стало «как при бабушке». На всю катушку. После нежданной гибели майора Мерлина («…уйдя, безвесно пропал, иные говорят утоп, иные медведь задрал, а то Бог весть») вся власть вновь оказалась у «якуцких», возглавляемых «всей камчатской команды командиром» капитаном Матвеем Лебедевым, сидевшим в Большерецке, и его братом, капралом Алексеем, комендантом Нижнекамчатска. «В прежнее время, – докладывал Сенату в 1757-м сибирский губернатор Василий Мятлев, – командирами туда определяемы были якутские дворяна, не точию люди непорядочныя, но и великия лихоимцы и презельныя пьяницы, ни о каком добре, ни о приращении зборов, ни о содержании в добром порядке камчадалов радения не имели, кроме того, что всегда пьянствовали и нажитое лихоимством пропивали». Оставшись одна на хозяйстве, эта мафия, насколько можно понять, вышла за всякие рамки, доведя «инородцев» – коряков с ительменами, – да и русских, которые не из Якутска, до белого каления.
Безобразия периферийных лузеров усугублялись и церковниками, теми самыми, за попытку «усовестить» которых Синод рассердился на майора. Правда, питерские иереи, узрев в речах «кощунника» некий резон, попытались слегка почистить аппарат на местах, укрепив кадры, но лекарство, как часто бывает, оказалось хуже хвори. Архимандрит Иоасаф Хотунцевский, «служитель смиренный, добронравный, к Господу рьяный и в книжном знании искушенный», ставший в 1745-м главой духовной миссии, в самом деле оказался лишен обычных пороков. Не пил, благ земных не копил и службу знал досконально, так что «гулящим батькам» при нем сделалось туго, вплоть до расстрижения, да и властям доставалось, однако смирением там и не пахло. Напротив, будучи фанатиком крещения «иноверцев» любой ценой, отец Иоасаф дал подчиненным указание во имя благой цели не стеснять себя средствами.
«Обязанный по своему званию и назначению быть примером христианского человеколюбия, – писал камчатский историк А. С. Сгибнев, – он был до того жесток и безчеловечен с туземцами и русскими служилыми, что получил от последних название антихриста». В увлечении своим «подвигом» архимандрит, «как палач, наказывал всех плетьми, перед церковью, за малейшее несоблюдение церковных правил и непременно сам присутствовал при экзекуции», не собираясь считаться с местными нравами. В итоге, «когда проповедники явились к туземцам, считающим телесное наказание ужаснее смертной казни, – тотчас на всех концах полуострова обнаружились новые возмущения, принявшие затем огромные размеры». Разбалованные Павлуцким, «инородцы» пытались жаловаться покинувшему их «Митяю», веря что тот, ставший «большим головой», сумеет помочь, но без толку: не умея писать и не зная, как следует жаловаться, корякские авторитеты наивно просили всех «корабельных людей» передать их беды в Якутск и даже платили за это вперед мехами, но с понятным результатом.
Подвиг разведчика
Рано или поздно тэрпэць урывается даже у ежика. В начале 1745 года анадырский «оленный князец» Эвонты Косинкой, указанный в документах Мерлина как «среди надежных надежный», начал охоту на русские артели, уничтожив несколько «малых отрядцев». Его поддержали другие «оленные», а в ноябре взбунтовались и оседлые коряки нескольких острожков. Разгромив пошедший на усмирение отряд сержанта Мамрукова (естественно, «якуцкого»), они даже несколько дней держали в осаде городок Аклан. Затем, когда реакции властей не последовало, зимой 1745 – весной 1746 годов перекрыли пути вдоль северного побережья Охотского моря и, уничтожив несколько казачьих отрядов, блокировали Аклан уже всерьез. А в середине марта на «тропу войны» вышел самый крупный клан оседлых коряков, каратинцы: в Ентанском острожке, ставке «верного» князца Умьявушки, были захвачены врасплох и убиты сборщики ясака– 5 казаков и 6 крещеных «инородцев», известие о чем не сразу, но вскоре дошло до властей.
