Лев Вершинин - Идем на восток! Как росла Россия
Информация, еще лет за пять до того вполне вполне способная уйти под сукно, немедленно ушла в Сенат, и Сенат «принял оный рапорт со всем вниманием». Ибо уже вплотную решалась задача продвижения России на восток ради поиска путей в Америку и Японию, установления с ними контактов, торговли, а там, даст Бог, и чего-то еще, более вкусного. Эту задачу решали многочисленные экспедиции первой половины XVIII века, и вполне понятно, что оставлять у себя в тылу непокоренные земли, населенные боевым, агрессивным народом, невозможно. Тем паче что и Чукотка, и Камчатка были идеальными плацдармами для проникновения в любом интересующем Петербург направлении. А потому, видимо, не приходится удивляться, что поступившее в 1725-м в Кабинет министров «доношение» якутского казачьего головы Афанасия Шестакова, представившего центру план экспедиции для «конечного покорения инородцев и новых земель присвоения», привлекло внимание, и на следующий год Афанасий Федотович прибыл в столицу.
Судя по всему, вызвали его по инициативе сенатского обер-секретаря Ивана Кирилова, того самого, хорошо известного нам по делам башкирским, типичного птенца гнезда Петрова, из числа тех, кому за державу обидно (он и сгорел-то, если помните, на работе), и судя по всему же, казак чиновнику понравился. Хотя и был человеком сложным. Не интеллигентным и, скажем прямо, не совестливым. С легкой руки сибирского хрониста Семена Сбитнева считается даже, что «неграмотным и всем грамотным лютый враг». Что, безусловно, чушь. Якутскую бухгалтерию (документы сохранились) он вел самостоятельно и вполне успешно, читать-писать умел. И не только. В столицу казачий голова привез несколько добротно вычерченных чертежей, подписанных «Ciю картъ сочинилъ въ Санктъ Петербурхе iакутской жител Афанасей Феодотовичъ Шестаковъ», которые Кирилов, географ по профессии, счел «весьма отменными». Возможно, карты – в соответствии со знаниями того времени – были и несовершенны. Но тем не менее там уже значились и контуры Аляски, и Камчатка как полуостров, и Курильская гряда, и даже Япония, так что позже, разбирая бумаги Шестакова, сам Ломоносов отметит, что «сей казак поступил, как самые лутчие географы, когда ставят на картах подлинно найденные, но не описанные земли». По его мнению, даже «прекословные известия сличив одного против другого, ясно видеть можно, что положительные много сильнее отрицательных». В общем, хорошие были карты. Не зря, как указывает Сергей Марков, именно их в первую очередь украл позже французский разведчик Жозеф-Николя Делиль, появившийся в Петербурге как «верный друг России, ее успехам сочувствующий». А значит, не так и прост был Афанасий Шестаков, «грубый казачина» с Дикого Востока, – да и будь он прост, едва ли принял бы в нем такое участие проницательный обер-секретарь Сената, прощавший (вспомним Тевкелева) людям все, кроме тупости, лености и «державных пренебрежений».
Глава XXI. Северная столетняя (3)
Дмитрий Грозные Очи
Как мы уже знаем, Дмитрий Иванович Павлуцкий был человеком крупным, сильным, ловким и до каких-то пор удачливым. Но все-таки человеком. В чукотском же фольклоре образ его почти все людское утратил…
Это нечто инфернальное, вне рациональных толкований. «Усища торчат, как у сотни моржей, копье длиною по локтю так широко, что затмевает солнце; глаза железные, круглые, вся одежда железная, зубов впятеро больше, чем человеку положено». Кто-то говорит даже: «главный эпический злодей». Однако и это неверно. В сказании о поединке «седого таньгина» с храбрым Элленутом явно прослеживается уважение и даже некоторая симпатия к старому богатырю, который (естественно, потерпев поражение – его в чукотских легендах постоянно побеждают) сохраняет и мужество, и достоинство, учтиво поздравляет отца героя и просит, как подобает мужчине, о смерти, чтобы избежать позора. А все-таки получив помилование, благородно отдает все имущество, вместе с женами, победителю и «уходит пешком о посохе». Есть, конечно, и о зверствах. Причем таких, что кровь стынет. Что и понятно, у чукчей воображение на сей счет было богатое. Что едва ли совсем неправда, но и на правду не похоже: на руках капитана кровь множества «немирных чукоч», и едва ли все они были вооружены, однако же известны и имена едва ли не десятка «инородческих» сирот, взятых им по итогам походов в приемыши и хорошо устроенных. Относительно же зверств, так мифический Павлуцкий, в общем, не совсем Павлуцкий. Легенды чукчей называют его и другими именами, чаще всего «Якуниным» или «Якуней», реже «Павлухом» и «Пахой», иногда «Моржом-Казаком», «Большим Ванькой» и так далее. Скорее всего, драгунский капитан из Тобольска стал чем-то нарицательным, «отвлеченным предметом», которому приписывалось все, так или иначе не укладывавшееся в рамки повседневного понимания, а потому и особо запомнившееся. По крайней мере, Шкловский в 1892-м, когда все уже, казалось бы, быльем поросло, с удивлением отмечал: «Этот капитан – самый популярный герой на крайнем северо-востоке Сибири. Он местный Роланд», – а Роланд, пусть даже из эпоса, а не из поэмы Ариосто, – согласитесь, фигура, хотя и сложная, но никак не отрицательная.
Диалектика не по Гегелю…
А теперь назовем кошку кошкой. Речь идет не об ангелах. Дети Севера действительно были «детьми природы», но Жан-Жаку Руссо стало бы плохо, узри он воочию предмет своих высоких грез. Они убивали много и спокойно, но не по злобе, а по подсказке той же природы, твердо зная, что раз еда в дефиците, значит, едоков в тундре должно быть меньше, и лучше, если меньше за счет чужих. Не стоит их в этом обвинять, но идеализировать тоже глупо. И точно так же нет смысла возводить на пьедестал русских первопроходцев. Разные они были, но даже с самым умеренным и благонравным из них никто из нас, людей века нынешнего, не пожелал бы выпить на брудершафт, сутки ехать в одном купе и пересечься в темном переулке. Такое уж время было и такие нравы. Поэтому, думается, не так уж прав известный сибирский историк Петр Словцов, проводя резкую грань между «старым поколением» (Шестаков, Поярков, Атласов, Хабаров), «темным, жестоким», и «поколением просвещенным» (типа Павлуцкого). Да, Дмитрий Иванович был мягче, часто не чуждался милосердия, однако, ежели была на то необходимость, способен был заткнуть за пояс любого землепроходца, кроме разве самых вымороженных, типа Пояркова. Иное дело, что не злоупотреблял. А вот Афанасий Федотович, чего уж там, вполне мог и злоупотребить. Но, как бы там ни было, за державный интерес он радел истово и дело свое знал крепко. Что подтверждается хотя бы и составом его отряда, набранного в Якутске, а затем пополнявшегося по пути. На два десятка казаков, которым верил, шли с ним более сотни «инородцев». Но подобранных толково, со знанием вопроса. Саха: смелые, верные, твердые в православии, очень хорошие воины. Тунгусы: не очень надежны, зато лучшие охотники и что в лесу, что в тундре, пусть и незнакомых, любую тропинку найдут. Коряки: умеют обращаться с оленями, основной пищей отряда. К тому же тунгусы исстари ненавидят саха, да и коряков не любят, а саха и коряки отвечают тунгусам полной взаимностью, а между собой не то что враждуют, но уж очень чужие. В такой ситуации, согласитесь, уже неважно, что тунгусы и коряки, со своей стороны, недоброжелательны к русским. Они их, по крайней мере, боятся, причем, зная, что русские без причины резать не будут, боятся меньше, чем саха, – так что само присутствие казаков сдерживает рознь и дает гарантии.
В итоге люди Шестакова спокойно и спали, и шли к цели. А целью был некий Иллик, сильный корякский князец из «староясачных». Много лет он считался «верным» и всего за год до событий жил он близ Охотска. Но сплоховал. По какой-то причине, то ли по пьяни, то ли наевшись мухоморов, убил заночевавшего в его стойбище ясачного сборщика Василия Калаганова. За это полагалась смерть, и князец ударился во все тяжкие. Присвоил «цареву» казну и сбежал в глухомань, за что полагалось уже две смерти, а потом, «сложив присягу», заставил всех коряков платить ясак ему, заработав третью смерть. Так что, отряд Шестакова «изменные коряки» встречали с поклоном, платили, что должно, и ждали, что будет дальше. Типа, кто кого. А вот Иллик, узнав о приходе русских, бежать не стал (куда?), а, собрав ополчение, выстроил что-то вроде форта и оказал жестокий отпор. Атаковать под дождем отравленных стрел было вовсе несподручно, и Шестаков (целесообразность, ничего больше) приказал «бросать огонь». Промасленные насквозь покровы чумов занялись мгновенно, несколько десятков бунтовщиков сгорело, а две сотни корякских семей, убедившись, что вернулся лесник, возобновили присягу. Теперь – с триумфом и подкреплением (в первых числах января 1730 года к атаману пришел отряд есаула Остафьева) – можно было идти и в Анадырск. Но…
Есть такая профессия…
Почему пришли чукчи, в точности неясно. Говорят всякое. Кто-то думает, что просто так. Иные (корякские) сказания утверждают, что хотели мстить за Иллика. Но это вряд ли. Никто им был этот «не совсем настоящий» князец, и смерть его не была поводом для вендетты. Ряд исследователей полагает, что «бунташный ворик» успел незадолго до гибели позвать «настоящих» на помощь, назвавшись «послушным», и вот это больше похоже на правду, потому что с севера шла не случайная «партия» искателей добычи в несколько десятков человек. Шло большое для тех мест ополчение – не «столько, сколько рыбы в море, а на берегу гальки», конечно, как голосили напуганные коряки, но очень большое, много сотен, – и шло, видимо, зная уже о гибели князца, очень жестоко, угоняя оленей и убивая (успели обнулить не менее сотни) вновь объясаченных коряков. В принципе, был смысл боя не принимать, тем паче не давать: опытный сибиряк знал и с кем имеет дело, и что никаких гарантий успех нет. Однако местные коряки умоляли защитить, а они уже вновь платили России ясак, и значит, Россия не имела права отказать. Россию же представлял Шестаков, и сколько у него было людей, в таком раскладе никакого значения не имело.
