Лев Вершинин - Идем на восток! Как росла Россия
Я люблю тебя, жизнь…
В общем, ничем слишком уж этаким «настоящие» от иных народов региона не отличались. Бы. Но. Особенным, неведомо откуда взявшимся элементом их мировоззрения, отличавшим чукчей от иных народов тундры, было отношение к смерти. Не столько чужой (юкагиры и коряки, хоть и знали цену милосердию, и не брезговали им, тоже убивали легко, в рабочем порядке, а то и уважения ради), а к своей собственной. Глава семьи, он же семейный шаман, властвовал над жизнью любого родича и, решив эту жизнь прервать, не был обязан что-то объяснять ни обреченному, ни окружающим. Соседи могли разве что пожать плечами, посудачить, но не более того. Вообще, умирать не боялись совершенно. Естественно, в бою, – «эти мужчины… – отмечал Карл Генрих Мерк, – меньше боятся смерти, чем упрека в трусости», – и, естественно, в плену – «предпочитая смерть, – это уже Адольф Эрик Норденшельд, – потере свободы». Хорошим тоном для побежденного в поединке считалось мягко подтрунивать над победителем, чтобы не медлил с последним ударом. Но были и причины, многие из которых понять трудно. Ясно, почему женщины побежденных – это не было законом, но считалось очень достойным поступком приличной дамы, – закалывали себя и детей специальными ножами или давились. Понятно, почему старики, которым наскучило жить, просили ближайших родственников, жен или сыновей, об удавлении (смерть от родных рук считалась легкой, а самому назначить срок ухода, избавив себя от немощи, а семью от обузы, было хорошим тоном). И отчего предпочитали покончить с собой мужчины, «по воле духов» – случалось такое – «ставшие женщинами» (с соответствующими последствиями), тоже не бином Ньютона.
Можно понять многое. Очень. Однако, чего нам с вами уразуметь невозможно, так это привычку совать голову в петлю, кидаться на копье или прыгать со скалы просто так, от плохого настроения, проигранного спора, мимолетной обиды или в гневе на сварливую жену. При этом, раз уж было решено, никакие уговоры не действовали, да семья, хоть и тужа, не отговаривала: считалось, что просящего позвали духи, а спорить с духами себе дороже. В конце концов, такая смерть гарантировала человеку прямую дорогу в «верхний мир» добрых духов, с последующей достойной реинкарнацией, а вот умереть от болезни или старости означало опуститься в «нижний мир», к духам злым, и тут уж ничего путного ждать не приходилось. К слову сказать, актом предельного гуманизма считалось, победив врага и забрав «полезных людишек» в рабство – для женщин и детей терпимое, а для мужчин страшнее любых мучений, – перебить всех увечных, дряхлых и больных. Ибо, во-первых, «Для чего жалким мучиться?», а во-вторых, опять-таки, убитые оружием уходили в «верхний мир», где всегда тепло и сытно. На умилыков, оставлявших ненужных пленников в живых, косились неодобрительно, как на зверей в образе человеческом, вовсе не имеющих сердца. Зато спокойно, как мы уже знаем, относились к праву вождя избавиться от любого, кто ему не нравился, вызвав его на поединок, исход которого был ясен заранее. С другой стороны, правда, и любой охотник, желая занять место вождя, мог вызвать умилыка на поединок, в случае удачи (убив, покалечив или вынудив сдаться) занимая место побежденного. Вернее, покойного, ибо после такого позора бывший вождь, как правило, накладывал на себя руки.
Народ, короче говоря, был гремучий. Дуэлировали почище мушкетеров короля, по любому пустяку, а то и вовсе без повода. Не сойдясь во мнении, скажем, о погоде. И тут уж самое важное было обставить все по скрупулезно разработанным правилам, объяснив стойбищу даже не причины поединка (это считалось личным делом двоих, лезть в которое непозволительно никому), а его цели.
Убить, значит, убить. Ранить, значит, ранить. Опрокинуть, значит, опрокинуть. А вот спонтанный мордобой, закончившийся нечаянным смертоубийством, не поощрялся, ибо, если тотчас не взносился соответствующий выкуп, – причем в размере, определенном родственниками убитого, – мог стать поводом для кровной мести, порой до последнего мужчины в семье.
Что такое хорошо
Считать чукчей «агрессорами и экспансионистами» оснований нет. Единой власти не имели, пищи имели вволю, территорий тоже в изобилии, так на фига захваты? Понятие политики отсутствовало. Modus же vivendi был прост: вот – мы, «настоящие», а вот – все остальные, «недолюди». В понятие «мы» включались только свои: «морские» и «оленные» плюс практически ассимилированные азиатские эскимосы, как младшие, но родные. Легчайшее исключение (о чем позже) делалось для некоторых коряков. Все прочие, второсортные, считались или «послушными» (как поздние, сломавшиеся юкагиры), или врагами. Кто есть кто, определялось по четкому критерию: поскольку «настоящие» по определению ничего плохого сделать не могли, значит, все, что они делают, – хорошо. Поэтому, чтобы попасть в «послушные», следовало выдержать экзамен – приехать и долго терпеть пинки, плевки и другие издевательства, не очень болезненные, но максимально обидные. Но и «вражество» имело критерии: кто-то был просто чужаком, которого грабили и убивали, но без ненависти, даже не терзая перед смертью, а кто-то – «таннитом». То есть «врагом истинным», без имени и без лица, воплощением Абсолютного Зла, в борьбе с которым никакие правила не действуют. При этом статус «таннита» не был постоянен, однозначно «истинным врагом» считался только кровник, а соседей возвышали в этот ранг и понижали по обстоятельствам. Долгое время «таннитами» считались юкагиры, однако после развоплощения народа к ним начали относиться с некоторым снисхождением, слегка жалея поверженных властителей тундры, а «приставших», то есть «послушных», живших рядом с чукчами на положении клиентов, не очень даже обижая. Зато после обретения общей границы с коряками в «танниты» произвели их. Между прочим, с их же подачи (прогнав юкагиров с побережья, коряки, сами о том не думая, обрели общий фронтир с «настоящими»).
И, опять же, имела место дифференциация: память о былом родстве сохранялась, и коряков рассматривали как «почти настоящих», отчего оседлых не трогали, а вот кочевым приходилось туго. Поскольку у тех было много оленей, гораздо больше, чем у чукчей, а чукчам хотелось, чтобы было наоборот, чему «танниты»-владельцы, нагло не соглашаясь, что дурно «настоящие» поступать не могут по определению, всеми силами мешали. Без особого, правда, успеха: хотя и жили они примерно по тем же правилам, что и чукчи, были воинственны не меньше и даже частенько нападали первыми, но как-то так вышло, что «настоящим» уступали по всем параметрам. «Оные чукочи, – указывал в XVIII веке Иоганн Георги, – жесточае всех сибирских народов… Двадцать чукчей прогонят верно пятьдесят человек коряков, полусотня разгонит, пожалуй, сотен пять».
Как бы то ни было, «оленные войны», то есть угон оленей с обнулением всего, что препятствует, будоражили тундру с начала XVIII века до конца третьей его четверти. А вот потом, когда чукчи, отняв у дальней родни почти все стада (говорят, тысяч триста голов), сделались истинными «чаучавыт», – «богатыми на оленей» (откуда, собственно, и пошло «чукча»), – «настоящие» сменили гнев на милость. Бывшие кочевые коряки, став жалкими нищими, перестали быть и «таннитами». Их, конечно, продолжали слегка грабить, но уже почти не убивали, глядя свысока, с легким снисхождением, почти как на юкагиров. О былой лютой вражде вспоминали лишь у костра, слушая сказки стариков о храбрых силах прошлого – Кунлелю, Чымкыле, Айнаыргыне, Эленнуте, Чочое, Лявтылывалыне и прочих, дававших злым таннитам выпить и закусить.
Алмазный панцирь не спасет тебя, о враг!
Самыми же злыми, почти без перерывов «таннитами» считались американские эскимосы. Именно в их края из года в год двигались флотилии байдар, о которых шла речь выше. Причем зипунили за морем не только «морские настоящие», но также их союзники-эскимосы, и даже «оленные настоящие». Байдар у них, правда, не было, но в этом смысле существовала своеобразная кооперация. Зимой кочевые приезжали к береговым, набирали добровольцев, усаживали в нарты и шли шарпать коряков, зато летом, наоборот, добровольцев в вик набирали береговые. Ясен пень, по возвращении щедро оплачивая услуги. Вот эти войны, основанные на взаимной ненависти, порожденной памятью о многих обидах, были свирепы. В плен попадать не рекомендовалось: тех, кому не повезло пасть или выпросить быструю смерть у победителя (такое право у воина было), ждали чудовищные мучения (просверлить череп костяным сверлом и вытащить мозг заживо считалось относительной милостью). Или рабство, условия которого напоминали растянутую во времени казнь, ускорить которую рабы предпочитали самоубийством.
Порой безобразие принимало столь масштабные формы, что происходящее на далекой периферии начинало волновать столицы. В 1793-м Сенату пришлось даже рассматривать жалобу американских эскимосов, поддержанных несколькими английскими капитанами и просивших принять меры против «злых чукоч, ежегодно на байдарах приходящих, истребляя их убийством, имение грабя, а жен и детей воруя». Впрочем, если война становилась затяжной и бесперспективной для обеих сторон, заключалось «торговое перемирие» с целью попробовать замириться. Торговали довольно специфично. Стороны, на всякий случай, являлись во всеоружии, а обмен товаром обычно был «немым»: товары клались на землю, а покупатели подходили и клали «цену» рядом, в свою очередь, отходя. Все происходило долго, громоздко, и часто недоразумения на торгу провоцировали очередную войну. Все равно, поддельные люди ни на что другое, кроме как убивать их, не годны.
