От Александровского централа до исправительных учреждений. История тюремной системы России - Александр Викторович Наумов
В лагере находилось около 40 тысяч осужденных. Тут был не только особый контингент, то есть осужденные по 58 статье, но и осужденные за разные бытовые преступления. До 1950 года их держали вместе — особый и не особый контингент, а с 1950 года стали держать раздельно. Особый контингент состоял в основном из тех людей, которые в период войны служили фашистам.
Работали осужденные по десять часов. Вечером — отбой, бараки закрывались на замки, чего не было на бытовых лагпунктах.
Конечно, сейчас спрашивают: а виноваты ли были те люди, которые были осуждены до… Ну, когда начались эти сталинские репрессии, еще до войны. Конечно, многие были не виноваты. Большинство. В особенности люди, которых ссылали как кулаков, или ведущих вроде агитацию против Советской власти, хотя у такого «агитатора» могло быть образование всего один-два класса, он даже расписываться не мог. Ну как такой человек, судя по приговору, мог вести какую-то агитацию? Когда я работал в архиве, где хранятся все дела, сюда писали родственники осужденных. Скажем, сын или дочка запрашивают, вот, мой папа сидел и последнее письмо получили из Тайшета в таком-то году, просим сообщить, что с ним стало. Поднимаешь его дело. И дело-то такое: две-три бумажки в нем, и больше ничего. Малограмотный. Осужден. Статья АСА. Антисоветская агитация. Десять лет. И таких дел очень много. Помню, уже незадолго перед передачей архива, его же перевезли из Тайшета, запрашивал сын одного осужденного, писал: его отец умер в лагере в 1941 году. Семья получила документ о том, что он реабилитирован. А семьи реабилитированных могли обеспечиваться квартирами. И вот просит выслать справку, что его отец действительно умер в местах лишения свободы. Я поднял дело, посмотрел: да, жил такой, умер, похоронен в Гоголевке. Малограмотный. Колхозник. Осудили его на десять лет за агитацию против Советской власти. Писалась уже выработанная формулировка, таких дел было очень много, по шаблону. И так думаешь: за что людей судили? Может быть, он только где-то, что-то сказал, а его за слово уже сажали. Ведь говорят, что брались в те годы вплоть до обязательств, сколько человек посадить. Я сам знаю, что такое «воронок», видел, как говорится, своими глазами, как забирали людей. До войны я жил и работал в Харькове. Тогда Харьков был столицей Украины. Работал я на заводе «Свет шахтера».
И вот мы верили, что кругом враги народа. Когда я служил в армии, у нас весь командный состав забрали. Потом нам разъясняли, что они враги народа. А был конец тридцатых годов, обстановка в мире тревожная, война, как говорится, чуть ли не на носу, а у нас, думаем, кругом враги народа. И не задавались вопросом, что так много людей сажают. А наоборот, считали, что все правильно делается. Настолько в населении было убеждение, что зря никого садить не будут, что от репрессированных и членов их семей сразу все отворачивались. Так работала пропаганда и по радио, и в газетах. Целые полосы выходили: осужден тот-то, осужден тот-то. А народ только думал: и как это мы раньше просмотрели столько врагов народа, да еще вовремя их сейчас обнаружили. Может, правда, кто-нибудь и думал, что кого-то незаконно осудили, но вслух этого не высказывал. Потому что повсюду были стукачи. Доносили. Сказал что-то прилюдно, и его забирали. Даже в период войны, на фронте, а в сорок первом году при отступлении мало ли что человек в горячке мог сказать, тоже арестовывали. В нашем подразделения оказались, мы уже потом разобрались, два таких стукача. В сорок первом году, в сентябре, осудили у нас одного рядового, он был шофером, ехал с кем-то машине и говорит, что немецкий самолет не дает голову поднять, летит над самой машиной, уж бы сразу ударил по ней, чтоб нам отмучиться. Все. Приезжает он там куда-то, его вызывают, листок на него заполнили, очную ставку сделали, а тому, кто на него донес, сто грамм наливают — пей. Так же осудили у нас одного младшего лейтенанта. За что? За разговор. Я увидел его в Волоколамске, он заросший, их человек двадцать гнали на вокзал. Кричит: «Андрей Николаевич!» и показывает мне восемь пальцев, значит, восемь лет схватил за то, что поговорил с одним военным, там покурили, посидели, он спрашивает: «Как там Ржев-то, штурмуют его наши?» — «Да ну, уже давно взяли». «А я слышал только вчера, один подходит, говорит, что никаких боев там нет, затишье. А вы говорите, что взяли Ржев». Вот так они побеседовали: за это восемь лет — и в штрафной дивизион. Не говори, дескать, чего не знаешь. А если разобраться, то что он такого недозволенного сказал. Ничего. Выходит, вообще людям нельзя было разговаривать?
В армию я был призван в 1936 году. 25 октября я был уже отправлен в часть, служил в Молдавии. Два года. И вот, помню, всех уже демобилизовали, а нас, человек семь, оставили, и начиная с августа 1938 года стали нас прорабатывать, мол, поступайте в школу офицеров, они нужны армии. Нам уже не до шуток. Всех наших погодков домой отправили, а к нам какую-то принудиловку применяют. Мы уже ни есть, ни спать не хотим, обиваем пороги. Так нас держали-держали, но видят, что ничего не выходит, говорят: ладно, езжайте, а нужно будет, вас все равно возьмут. И в самом деле, в мае 1939 года снова вызывают. На полтора месяца. Потом в сентябре опять призывают: нужно было присоединять западную Украину. В ноябре вернулся домой, а в декабре снова вызывают — на Финскую поедешь. Погрузились в эшелон, поехали. Доехали до Бологое — война закончилась. Что ж, перекрестились, да обратно домой.
5 мая 1941 года меня вызвал военком, доводит до меня: есть указание направить вас или в Выборг, или во Львов. Кем, сейчас неизвестно. По прибытии назначают в должность. Или, последний вариант, — это обучать допризывников при ОСОАВИАХИМЕ. Здесь, в Харькове. Куда согласен? Только здесь, говорит, без отрыва от производства,
