От Александровского централа до исправительных учреждений. История тюремной системы России - Александр Викторович Наумов
В конце июня меня призвали. Начал я войну от Великих Лук. Шли. Ржев оставили. Волоколамск оставили. Истру оставили, дошли до Москвы. Конечно, переживали отступление. Паники много было. Первое время не удержать солдат было: бежит без винтовки, шинель нараспашку, а куда бежит, чего бежит… Его и не остановишь. И было всякое: да мы уже окружены, кричит кто-то, там впереди танки немецкие. А это не окружение, а самая настоящая паника начиналась, потому что никаких танков впереди не было. Водители бросают машины, дескать, черт с ней, а сами — в лес. Вот так происходило. А потом как приказ издали, что государство — не бездонная бочка, от машины не отходи, даже если она горит, за потерю оружия сразу отправляли в штрафные батальоны, которые бросали на самые опасные места. Это все и было. А потом, уже когда наступил перелом в войне, нас перебросили под Руссу. Я еще не видел, чтобы у нас в центре России люди не знали и не видели, что такое трактор или машина. Старики с бородами выходили смотреть на узкоколейку для паровозиков, которую проложили для подвозки боеприпасов. И старики смотрели на этот паровозик, как он бежит-пыхтит. А было так: нигде не пролезешь — болото, окопаться никак нельзя, снегу много, докопаешься до травы, так воды вот столько поднимается, елки этой набросаешь, а тут снова вода выходит. Дороги были бревенчатые — только по ним можно было проходить. Здесь мы были до апреля 1943 года, потом нас перебросили под Орел. Освободили Орел и пошли на Карачев и Брянск. В районе Брянска долго находились, а я там был еще в оперативной группе недели две. Как взяли Брянск, пошли на Гомель. До Гомеля мы немножко не дошли. Это было осенью 1943 года. Наше подразделение отправили в Латвию… Но это была война. Когда она кончилась, нас отправили сюда, на восток. Помню, в Тайшете я дежурным по эшелону был. К вечеру должен сменяться. Дежурили сутки. В Тайшете все поезда останавливались. Пошел к коменданту: «Сколько будем стоять? — «Часа два — три». Здесь еще один эшелон стоял. Тут команду дали: на завтрак. Покормили людей. А здесь паровозы заправлять водой, братва давай душ делать. А в одиннадцать часов мы выехали. Вот все, что я помню про Тайшет, свое первое знакомство. В Сибирь я тогда вообще первый раз ехал. И не мог тогда подумать, что буду после жить в Тайшете.
Hу вот, поехали мы дальше. Прибыли на место — в Дарасун. Выгрузились. Часть вагонов с продовольствием и боеприпасами пошли в Чойболсан. А мы три дня отдыхали в санатории, а потом своим ходом отправилась в Чойболсан, и уже через два дня пошли в наступление. В районе Малого Хингана японский гарнизон в 25 тысяч человек капитулировал, а мы вернулись обратно в Чойболсан. Оттуда я и был направлен сюда для работы в НКВД. Было постановление Государственного комитета обороны о направлениях офицерского состава для работы с военнопленными. И меня направили в Тайшет для работы в лагере военнопленных, который существовал около двух лет до 1947 года. Работал я начальником лагерного отделения — так они назывались. В 1947 году лагерь был расформирован, я не собирался оставаться здесь, рассчитывал уехать, но меня не пустили. Сюда приехало управление Ангарского лагеря, ему передавались дела, а со мной даже не стали разговаривать: приказом назначили начальником учетного стола по обмену военных билетов. Потом меня назначили старшим инспектором в отделе кадров. Позже работал начальником отделения комплектования кадрами всего управления. Так и работал до закрытия лагеря в 1964 году.
В пятидесятых годах проводились освобождения, сокращения сроков и так далее. Самое большое освобождение прошло после Указа от 24 марта 1956 года. В Ангарский лагерь приехали три комиссии по пересмотру личных дел на правильность осуждения. И вот эти комиссии работали все лето, пока не пересмотрели все дела. На бланках писались фамилия, имя, отчество, установочные данные, за что судили, кто судил, какая статья, срок, а дальше идет такая графа — решение. «Ограничиться отбытым сроков, из лагеря освободить». Другим писали: «Считать незаконно осужденным, из лагеря освободить» — это реабилитировали. Третьим писали: «Осужден правильно, срок снизить с двадцати пяти лет до десяти». Он уже десять лет отбыл, значит, освободить. Но были и такие, кому писали: «Осужден правильно, снижению срока не подлежит».
Находились в лагере осужденные не только по приговорам судов, но и судимые тройками и особыми совещаниями. На бланке в половину тетрадного листа писалась фамилия осужденного, такого-то года рождения, уроженца такого-то населенного пункта, а далее, грамотный-неграмотный. Потом: за что осужден. Осужден по статье такой-то, пункт такой-то. И роспись единственного лица. И вот эти чистые бланки рассылались по всей стране, а тройки вписывали фамилию и выходные данные человека. Поэтому такой осужденный не мог сказать, что его судили, как принято в таких случаях, вызывали в суд, потому что этого не было.
И в лагере были такие случаи: человек сидит уже с год, а в личном деле нет приговора. А когда приходит приговор, и работник лагеря, ведущий учет, вызывает того осужденного и говорит: «Вот вас на какой срок осудили». — «Да я ведь уже год сижу». — «Правильно, вам тут и написали, что вы год сидели». — «Так это только пришло?!» — «Ага, распишитесь здесь». Он расписался, подшили в дело. Вот так судили раньше, без всякого разбирательства, без защиты, когда бумажка определяла судьбу человека. И таких осужденных тройками было очень много в 1937–1938 годах. Но к пятидесятым годам многие из них освободились, отбыв десять лет, а многие и поумирали в лагерях, ведь каких-то условий им не создавали, а наоборот, тяжело приходилось людям, на них вместо лошадей лес трелевали, они же
