Игры в бисер - Александр Александрович Генис
Но чтобы ввести лаконизм в изящную словесность, книге пришлось подготовить читателя. Многословие старого романа создавало иллюзию правдоподобия, которая представляла героев и пейзажи с такими подробностями, что читатели соглашались при- нимать их за настоящие.
Сократить лишнее можно лишь тогда, когда мы научились, как опять-таки у Финнея, принимать за изображение реальности ее код, сокращенную до нескольких энергичных штрихов запись. Так Бабель вычеркнул страницу прилагательных и оставил одно: “длинный труп”.
В Америке я застал рождение “быстрого телевидения”. Его первенцем был чрезвычайно популярный сериал “Закон и порядок”. Авторы, как и Бабель, убрали из повествования все, что не имеет к нему отношения. Персонаж не входил в комнату, а оказывался в ней неизвестным зрителю образом. Выбросив связки, сериал вел рассказ, как Мандельштам – стихотворение: “опущенными звеньями”.
Сперва зрители не поспевали за экраном, но очень скоро все остальное телевидение стало казаться нестерпимо медленным и бессмысленно затянутым. Неиграющая – чисто служебная – пауза в действии, когда герой отпирает двери, надевает пальто и садится в машину, теперь кажется нелепой условностью, не копирующей действительность, а отвлекающей от нее.
Страх перед лишним придает особую ценность урокам лаконизма. Каждый раз, вычеркивая слово, два, а то и десять, я чувствую, как на месте вычеркнутого образовалась конструктивная пустота – силовое поле. Оно держит фразу невидимыми, но крепкими распорками, которые Лао-цзы называл дао, не уставая находить ему метафоры: дао как кузнечные меха, чем больше в них пустоты, тем они сильнее.
6. Занавес
Если писать, подражая старым книгам, то новые рождаются сразу устаревшими. Мириады толстых романов тасуют умершие от переутомления приемы. Пейзаж кажется списанным, герои – украденными, сюжет – знакомым, рассказчик – переодевшимся, концовка – предсказуемой, результат – плачевным. Авторов это не останавливает, ибо никто не знает, как быть. Разве что не писать романы, а читать прежние. Но и для этого нужна смена оптики на такую, которая позволяет разглядеть не предусмотренное писателем: экзотику.
Открывая классический роман давно ушедшей эпохи, я пытаюсь узнать из него, каково было читателям, не знающим того, что нам кажется необходимым. Например, Достоевского. Когда Бахчаняну сказали, что без “Карамазовых” жить нельзя, он сослался на Пушкина, который как-то обошелся. И правда, прочесть книгу глазами Пушкина или любого ее современника – увлекательная творческая задача. Искусство вычитания тут прибавляет к нашему опыту больше, чем сложение.
Старые книги незаменимы еще и потому, что они существуют в альтернативной реальности, из которой изъяли всё, что составляет сегодняшний мир. Одни авторы, как Шекспир, еще не открыли реализм и не пытались его имитировать. Другие, как Жюль Верн, свято верили в бесконечное благо прогресса или, как Конан Дойль, в неукротимую силу эволюции. Третьи, как Лёвин из “Анны Карениной”, мучаются нравственными вопросами, которые мы себе давно не задаем. И каждая такая книга представляется не наивной, а чужой, заманчивой и неотразимой. Особенно в юности, когда я открывал мир, не выходя из дома, используя семейную библиотеку как машину не только времени, но и пространства.
Железный занавес в мое время так надежно ограж- дал лежащий за ним мир, что любая весть из-за него доходила искаженной и волнующей. Запрет добавлял прибавочную стоимость переведенному продукту, распределяя цены на него по строгому прейскуранту. Книги из ГДР ценились несравненно ниже тех, что приходили из ФРГ, несмотря на то что они писались на одном языке. Пожалуй, только внутри нашего лагеря переводчики котировались выше, чем авторы оригинальных, но подцензурных сочинений. Ведь вся омраченная социализмом литература походила на задачники с ответами. Как бы ярко, затейливо, изобретательно автор ни справлялся со своей темой, какими бы сложными путями он ни вел повествование, все знали, что утвержденное властью добро победит зло. Больше всего художнику мешала позитивная цензура, настаивавшая на своем. И это создавало труднопреодолимые барьеры.
7. Кесьлёвский
Мой любимый режиссер Кшиштоф Кесьлёвский, разбирая вызовы своего времени, рассказал, что хотел снять фильм о положительном секретаре парткома. Но не мог этого себе позволить ни при коммунистах, чтобы не выглядеть продавшимся режиму, ни после его падения, чтобы не прослыть реваншистом.
В Польше восьмидесятых Кесьлёвский жил при военном положении, которое, по логике правительства, должно было спасти страну от вторжения восточного соседа, где не хотели больше терпеть свободы, отвоеванные “Солидарностью”. В этой мрачной ситуации, которая рифмуется с сегодняшней, но не в Польше, Кесьлёвский снял свой шедевр: 10-серийную телевизионную драму “Декалог”, в которой не было политики как таковой.
Объясняясь с интервьюером, Кесьлёвский защищал замысел: “Когда все вокруг рушится, стоит вернуться к фундаментальным вещам. <…> Вы бы хотели, чтобы я написал портрет нашей действительности, а мы в «Декалоге» именно этого стремились избежать. Мы решили исключить политику, потому что хотели вынести за скобки так называемую Польскую Народную Республику”.
Так Кесьлёвский бросил стратегический вызов своему времени. “Вынести за скобки” бесспорно преступный режим – значит игнорировать центральный фактор, влияющий на каждую жизнь и омрачающий ее. Тем удивительней, что “Декалог” сумел отстраниться от всего, что уродовало окружающее, и сосредоточился на том главном, универсальном и предельно личном, что пришло к нам из самой классической книги, где рассказывается о заповедях.
Сегодня, когда железный занавес опускается, причем с обеих сторон, наш опыт выживания за ним вновь становится актуальным, даже спасительным. Населяя пространство с надежно закупоренными границами, мы, отступив назад, искали выход у классиков. Осваивая глобус, переползая с одной книжной полки на другую, я читал эпохами, языками, странами и собраниями сочинений.
Сладкая роль странника мне до сих пор не дает покоя. Я по-прежнему читаю веером и часто открываю одну книгу лишь для того, чтобы обложиться батареей других – соседей, современников, соотечественников и противников. Книги – старые и несоветские – заменяли гран-тур, о котором я мечтал до судорог, зная о нем, разумеется, из тех же книг. Мандельштам писал, что родословную разночинцу заменяет библиотека. Мне она заменяла глобус.
8. Гран-тур
Настоящий, а не воображаемый гран-тур выполнял ту же цель: он позволял обжить мир, в котором молодым людям предстояло чувствовать себя и гостем, и хозяином. Первым его придумали англичане. Они раньше других разбогатели настолько, чтобы почувствовать уязвимость провинциализма. На родине Оксфорда было где учиться, но завершать образование полагалось в Европе – собственно, лишь оно и считалось высшим. Тщательно отобранные страны, города, языки, достопримечательности и впечатления составляли куррикулум джентльмена. Европа служила университетом разбредавшемуся Западу и приобщавшемуся Востоку.
Такой тур начинался с Парижа, который был (и остался) школой чувств и столицей радости. Затем путник переправлялся
