Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №8 (2001)
В середине февраля 2000 года я получила от него письмо, в котором он писал: “Сижу дома, не вылезаю. Сердце схватывает. Порою кажется, что уже все в прошлом. А меж тем планы грандиозные... Действительно, встретиться бы, поговорить! Приезжай, как будет оказия! Я устраиваю дом, расписал все двери — тоже дело от безделья!..”
Помню, в Петрозаводске спросила, если бы ему предложили жить в Москве, поехал туда? Он ответил, что никогда: “Даже не примешивая политику, не поехал бы. Огромный город всегда делает мизерным любого отдельного человека. И это очень страшно. Не посмотрит Москва и на Дмитрия Балашова, на его имя, на заслуги перед Россией, раздавит”.
Когда прожито все и осенние листья в тpeвоге,
Словно карты мешает пропойный бродяга рассвет,
Уходи, остается земля и в полях остается дорога,
В никуда золотистой России рассеянный свет.
Одиночество, звоном встают над землею закаты,
И любимая женщина взглянет уже не любя.
Уходи от страстей, уходи от ненужной расплаты
За грехи, что свершить не пришлось. Уходи от себя.
Все равно не вернешь неразумную юность из сумрачной дали,
И смешно закликать ту судьбу, что угасла вчера.
На дорогах России таким вот куски подавали,
И горюнились бабы вослед, провожая с двора.
Уходи, детям жить, не мешай оперяться иному,
Тверже посох сожми, в небылое дорога строга.
Оглянись еще раз на изломы родимого дома
И запомни не книги свои, а свои на закате стога.
Будут версты и злые березы, и пухлые тучи,
В опрокинутых далях утонут твои города.
Пусть века прошумят над могилой, и самое лучшее —
Упокоиться в этой земле без креста и следа.
Дмитрия Михайловича не стало. Мне не верится. Я разговариваю с ним, как с живым, и по сей день. На кассетах слушаю его голос. Читаю в письмах его наставления: “Попробуй сперва рассказывать беспощадно, на время забыв о печати, цензуре, приличиях — обо всем. Ежели сразу себя ограничивать — ничего не выйдет. Литература это всегда открытие и дерзость”. Вспоминаю его детские, василькового цвета глаза, молодое, без явных морщин, лицо, которое необыкновенным образом будто бы светилось изнутри. Какую-то внутреннюю, не видимую для многих незащищенность его души. Здесь люди не должны путать с духом, который был у писателя больше, чем просто сильным. Вспоминаю, как он читал мне у себя дома свою новую рукопись. Как он после каждой прочитанной главы спрашивал меня, словно начинающий писатель: “Ну, как, Надька, ничего, или может не пойдет такая откровенность в любви, которую я здесь пишу?” И я честно признавалась, что мне все было интересно и ново. А затем взяла и прямо спросила: “Дмитрий Михайлович, а почему стал описывать любовь теперь? Не связано ли это с возрастом, что уходит уже прежняя мужская сила?” Он учил меня быть предельно откровенной и потому совершенно не обиделся на мой вопрос, а так же откровенно ответил, что в моих словах есть доля правды. Да, он старел, но это не значило, что ослеп, потерял голос, слух, обоняние. Может быть, именно в это время он и почувствовал все гораздо острее. Исчезли барьеры, комплексы... Появилась свобода. Наверно, потому и о нашем Славянском Ходе, и о своей там влюбленности написал так открыто. А может, чувствовал: не так-то много ему оставалось жить. И захотелось высказать то, что не давало покоя, сидело в душе занозой. Вспоминаю, как в Славянском Ходе в Минске, на фуршете, нам, женщинам, надоели бесконечные тосты и речи мужчин, и мы пошли танцевать. В. С. Маслов, увидев это, сказал очень недовольно: “Мы приехали дело делать, а не развлекаться”. Тогда, чтобы нас поддержать, в круг вышел Дмитрий Михайлович Балашов. Широко, по-русски расставив в стороны руки, он как ни в чем не бывало пошел плясать. Да так здорово, так увлеченно, что даже Маслов сменил гнев на милость.
Вспоминаю, как в Петрозаводске, прощаясь со мной, он все наказывал приехать к ним с Ольгой в Новгород погостить, а я искренне обещала ему в надежде осенью на самом деле приехать и пожить у них пару-тройку дней. Не верится, что все это стало теперь только воспоминаниями об уже прошедших и невозвратных днях.
Из последнего, февральского письма мне от Дмитрия Михайловича: “Что у тебя очень хорошо получается — очерки. Помню твои очерки времен поездки в Сербию. Люди видны. Тебе бы опять вернуться и писать о людях и о семейных взаимоотношениях тоже написать бы связно. Влезть внутрь жизни. Это очень трудно, тем паче, что абсолютная правда жестока всегда. Но тогда это уже будет настоящая литература”.
Дорогой Дмитрий Михайлович, высоко ты оценил мою работу над очерками о людях, теперь я пишу о тебе и не знаю, что бы ты сказал, пpoчтя написанное, но обещанное слово надо держать. Прости, если что не так. Спи спокойно. Ты жил воином России, непримиримым и неистовым. Им и погиб. Ты знаешь, я любила тебя нежно и преданно, как большого доброго друга, и сохраню память о тебе во все дни.
А.Казинцев • Три дня в августе (Наш современник N8 2001)
Александр Казинцев
ТРИ ДНЯ В АВГУСТЕ
10 лет ГКЧП
Ну вот и стали наши потери юбилеями. То, что еще недавно жгло, нестерпимо болело — как при утрате части тела, части самого себя (государство — т в о е государство — это и есть продолжение тебя), превращается в факт истории. О котором не каждый вспомнит (наверняка в годовщину по телеэкрану забегают деловитые корреспонденты, начнут совать микрофоны цепко отобранным прохожим: “Скажите, что лично для вас означают дни с 19-го по 21 августа, как вы относитесь к ГКЧП?” — и половина станет мямлить: “Не помню, не знаю...”). А кто-то и впрямь не знает — за 10 лет выросло новое поколение, для которого советская история — такая же смутная даль времен, как битвы Петра и воцарение Грозного Иоанна.
А я помню. Так остро, может, еще и потому, что в те дни оказался (вместе с семьей!) на земле, уже рвущейся из Союза, в среде настороженно враждебной, где каждое слово о происходящем в Москве усиливалось стократным эхом. Буквально: когда 21 августа мы бродили по декоративным переулочкам Клайпеды, ожили, взревели, наверное, еще германских времен рупора и железный голос на ломаном русском начал зачитывать текст: сегодня, 21 августа, отдан приказ о выводе войск из Москвы, сегодня, 21 августа... И так без перерыва, наверное, полчаса. Тогда нам — и всем в этом краю — стало ясно: это конец. Не только ГКЧП — конец Союза, прежней жизни. Нашего государства и нашей жизни.
Слишком велик был контраст с происходившим накануне. 20-го, уже и 19 августа неприязненно-равнодушные прибалты вдруг сменили гнев на милость. Бытовые вопросы: как пройти, сколько стоит — заставлявшие русских туристов метаться от одного “не понимаю по-русски” к другому, — неожиданно оказались легко разрешимыми. Число понимающих и даже вполне сносно говорящих по-русски умножилось многократно! И — чудо из чудес! — ответы сопровождались улыбками, дружескими кивками, чуть ли не поклонами.
“Хорошо вам, русским!” — нараспев сказала пожилая цветочница-литовка, высунувшись из своего киоска, когда мы стояли на остановке в ожидании автобуса. В Прибалтике (да, наверное, и в других “национальных” республиках) значение ГКЧП поняли предельно ясно. И сегодня, когда молодые ребята спрашивают меня: что такое ГКЧП, я отвечаю: три дня, когда хорошо было русским.
А вечером 21-го в воздухе сгустилось ожидание русского погрома. Вновь взревели рупора — хриплые довоенные марши. Не разобрать чужеземных слов, только слитный, почти звериный вой летел впереди от столба к столбу с укрепленными на них громкоговорителями. А под ними по мостовой два контрастных ритма шагов: тяжелая хозяйская поступь полицаев, вылезших из трехдневного убежища, молодчиков военизированных отрядов и дробная побежка тех, кому отныне вечно быть гонимыми, “вторым сортом” — “мигрантов-оккупантов”, как клеймила их местная пресса, несчастных русских людей. В конце улицы, где скопилась толпа, уже начинался штурм здания КГБ и других союзных учреждений... До сих пор помню ужас в глазах продавщицы из газетного киоска — русской женщины средних лет (у нее мы накануне покупали литовские газеты) — она не могла бросить киоск и, добежав до дома, просочиться в подъезд, юркнуть в квартиру, прижаться спиной к спасительной двери.
...И снова музыка тех нестерпимо громких дней. Вокзал в Смоленске. Возвращение домой после бегства из Прибалтики. Но дом ли это? Над пустынным перроном зловещий траурный марш. Трансляция из Москвы — похороны “героев революции”. Погребальный пир победителей, требующий кровавых жертв — “консерваторов”, “коммуняк”, “государственников”. Русских патриотов. Первые ордера на арест, повестки с вызовом на допросы уже выписаны. Скоро они посыпятся как из рога “демократического” изобилия.
