Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №8 (2001)
Черт ли ладил мне быть героем,
Черт ли гнал на исходе лет
С новым ветром уплыть под Трою,
Ведь в герои набора нет.
Дома тишь, виноградная лоза
Оплетает узорный вход,
Дома мир, белорунные козы,
Молоко и гемецкий мед,
Дома ты, о всегда дорогая,
Что когда-то я брал на бою,
А теперь без тебя я не чаю
Всю осеннюю пору свою.
Дай мне груди — усладу ночи,
Ярких губ не отцветший цвет,
Прошепчи мне, смежая очи:
Ведь в герои набора нет.
Я тебя осторожно укрою
Драгоценной седонской фатой.
Без меня уплывет под Трою
Храбрецов шлемоблещущих рой.
Потихоньку подступит старость,
И откроется в кружеве лет,
Что одно мне твердить осталось,
Мол, в герои набора нет.
Ты уснешь, бесконечно красивый,
Драгоценный подарок земли,
Но стоят в глубине залива
Полумесяцем корабли.
Спи, родная, я вновь достану
Свой пернатый шелом и щит,
Что меня под Приамовым станом
От крылатой беды защитит.
Спи, покорная древним заветам,
Твердым шагом гоплитам вослед
Я уйду к кораблям до света,
Ведь в герои набора нет!
Когда мы Славянским Ходом приехали в Минск и собрались в комнате Маслова, Виталий Семенович предложил почитать стихи, свои или чужие, не важно. Читали, конечно же: Дмитрий Ермолаев и Коржов, Викдан Синицын, Виктор Тимофеев, Маслов, и вдруг слово взял Дмитрий Михайлович. Он сказал, что тоже пишет стихи, но никому их не показывает, а так душа порой горит кому-нибудь почитать. И получив добро, доверяя нам самое сокровенное, начал читать:
Через треснувший камень плит
Ты, потомок, склони колена.
Время Цезарей говорит
На истертом темени плит,
Где империя неизменна
И латинский голос звучит...
Я часто спрашивала Дмитрия Михайловича: как он пишет? Почему стал писать именно исторические романы?
— У меня была цель. Так как исторические труды читают единицы, я решил в романах вернуть русскому народу его историю, потому и размахнулся на государей, аж до Смутного времени.
...Судьба писателя вещь относительная. Я живу от романа к роману. И каждая появляющаяся книга укрепляла меня. Оказывалось, что она нужна, она имеет своего читателя. Ведь писатель делается читателем. Читателя нет — нет и писателя. Сейчас сотворена страшная вещь: убит читатель и, соответственно, убит русский писатель. Дело в том, что наша литература совершенно исключительное явление в литературе мировой. Наша литература учительная, содержательная, которая будит, зовет на разрешение каких-то вопросов. Она меньше всего развлекательная. Запад же за эти годы выработал тип литературы чисто отдохновенно-развлекательный. В этом слабость и однодневность западной литературы.
В данном смысле я как бы повторяю Карамзина, не то, что он пишет, не его точку зрения, а его задачу. Я хочу в своих романах дать представление об истории Московской Руси. У меня столько не сделано, что надо еще полвека, а где их наскрести, эти годы-то? Когда я понял, что мне уже семьдесят, я струсил. И тогда кинулся в морское четырехмесячное путешествие на “Седове”, а затем и в Славянский Ход. Может, мне всего-то осталось жить ничего. Если бы мне удалось написать еще два столетия, больше того, что я уже написал, если бы мне это удалось, то, пожалуй, тогда я мог бы считать, что моя жизнь прожита не зря.
В семьдесят лет уже нужно думать о смене. Погаснет ли свеча, или ее кто-то поддержит и понесет по жизни дальше. В Славянском Ходе я увидел, что такие люди есть. А это значит, что мы можем надеяться на возрождение страны, народа, России и всего славянства, которое с ней связано.
Но дописать роман писателю не дали, оборвав его жизнь подлым убийством. Его духовная сила была столь велика, что просто на испуг такого человека не возьмешь. Помню выступление Дмитрия Михайловича в Минском университете в 1997 году. Гневную речь по поводу правящего тогда правительства России. И затем незамедлительную телеграмму МИДа, в которой говорилось: “Остановите Балашова!”
Черные тучи в последнее время все сильнее сгущались над его головой. Ждать, что он вот-вот умрет от старости, врагам Балашова не приходилось. В свои 72 года писатель оставался крепким, подвижным и дерзким. Казалось, старость обходила его стороной. И по неведомой случайности или по ведомой закономерности убийство свершилось в ночь с 16 на 17 июля 2000 года. Ровно день в день десять лет назад ушел из жизни другой великий русский писатель и тоже историк Валентин Пикуль. А для нас, участников Славянского Хода, это была уже третья потеря. Сначала пришло сообщение из Болгарии, что умер Старозагорский митрополит Панкратий, на приеме у которого мы с Дмитрием Михайловичем сидели рядом и принимали из рук владыки красное монастырское вино. Затем скорбная весть о смерти Бориса Степановича Романова, который по приезде нас в Новгород организовал в городе все встречи и сам провел замечательную экскурсию по новгородским раскопам. Не прошло трех лет, новое известие, уже более страшное, — убийство Дмитрия Михайловича Балашова.
Мне дожить от татарских шатров до бугра,
И дерзят по дорогам лихие ветра,
И коню в ожерелья, роняя узду,
Я гоню и теряю по каплям руду.
Конь храпит, и бегучая зыблется твердь,
В настигающем топоте близится смерть.
Надо мной перевернутой чашей закат,
И в бунгальские степи текут облака,
И в бунгальские степи уходят пути,
И от посвиста злого уже не уйти.
Так встречай меня, небо, багряной рекой,
За бугром, где ковыль, тишина и покой.
Судя по стихам, он чувствовал нависшую над ним угрозу. Меня известие о смерти Дмитрия Михайловича застало сразу по возвращении из Норвегии, неделю спустя. Еще не веря в случившееся, позвонила Маслову. Виталий Семенович подтвердил. Я спросила, был ли кто из наших на похоронах. Он хотел было ехать сам, но не успел. Сказал, что похоронили Дмитрия Михайловича спешно, без пышных церемоний, перевезя тело его в Зеленогорск на кладбище. Такова воля писателя — быть похороненным рядом с матерью: “За бугром, где ковыль, тишина и покой”.
Ноябрь 1997 года. Наше путешествие в Черногорию подходило к своему логическому завершению. Дмитрий Михайлович читал и читал свои стихи. Причем делал это очень профессионально, как хороший актер, вкладывая в каждое слово чувства и душу. В стихах ему было легче высказать свои тайные мечты и желания, нежели в прозе. Рассказывал о том, как ездил в Стамбул. Эта поездка необходима была для написания некоторых сцен романа. Там же родилось и его стихотворение, посвященное этим местам.
Город спит, непривычно тих.
Над Стамбулом светлеет небо,
Ни ковров, ни торговок хлебом
На брусчатых твоих мостовых.
До свиданья, волшебник старый,
Или, лучше сказать, прости!
По горбатым твоим бульварам
Мне уж более не брести.
Не сидеть на истертых плитах
Византийской глухой старины,
Не искать в мусульманских ликах
Отраженье другой страны.
Буду тихим анахоретом
Вспоминать, прекращая спор,
Как игольчатые минареты
Завораживают Босфор.
Но и в сутолоке России
Не забудутся никогда
Дивный купол Святой Софии,
Стен зубчатая череда.
До свиданья, волшебный город,
Или, лучше сказать, прости!
До скончанья столетних споров
Нам и нынче не добрести.
В перепутьях второго Рима
Заблудились наши мечты.
До свиданья, невозвратимый
Город вечности и суеты.
Кто для меня Балашов? Это и путевка в большую литературу, так как давал рекомендацию в Союз писателей, верил в меня, и, конечно, человек, которого я и воспринимала именно как человека и только уже потом — как мыслителя, политика. Политика дело переменчивое — сегодня такая, завтра другая, а Россия держится прежде всего на любви.
