Сергей Львов - Быть или казаться?
Я оглянулся. Люди за другими столиками опустили глаза в тарелки, делая вид, что ничего не слышат. Уверенности, что меня поддержат, если я попытаюсь пресечь брань, у меня не было. Мне пришлось сделать над собой усилие, но я его сделал. Подошел к столику, за которым ругались.
— Прекратите ругань, — сказал я. — Или мы выведем вас отсюда. (Я не знал, кто это «мы».)
— А что? А мы ничего! Так, к слову! — сказал один из них.
Чувствуя, как у меня тяжело колотится сердце, я вернулся на место. И вдруг увидел, что дочь смотрит на меня не то испуганными, не то сердитыми глазами.
Я хотел спросить ее, что случилось, но не успел. К нам направлялся один из тех, кто ругался.
Я снова оглянулся и увидел: на поддержку соседей рассчитывать не приходится.
— Мы, конечно, извиняемся, — сказал тот. — Больше себе не позволим. Выпей с нами.
— Не пью с незнакомыми! — резко сказал я. — С пьяными тем более!
Он еще постоял с минуту, потом ушел к своей компании. Уф, обошлось…
Нет, не обошлось!
За соседним столиком больше не ругались, по громко обсуждали, как посчитаются со мной, когда мы выйдем из кафе.
— Уйдем! — взмолилась дочь.
— Ни за что! — ответил я. Как буду выглядеть в глазах дочери я, немолодой мужчина, прослуживший десять лет в армии, пишущий на морально-нравственные темы, если испугаюсь кучки сквернословящих и угрожающих мне парней? Выглядеть буду так, как себя поведу.
Как большинству моих сверстников мне случалось быть в переделках не только в военное время, но был я тогда моложе и здоровее.
Тут соотношение сил было невыгодное. Прямо надо сказать, — безнадежное.
Но я понял: никакая сила не заставит меня уйти отсюда, пока мы не кончим ужинать. Особенно сегодня. Утром в парке дочка повела меня в тир. Когда‑то я прилично стрелял. Но сколько лет прошло с тех пор!
Однако тут я не осрамился. Более того, сам был поражен, как удачно я стрелял. Девять из десяти! Дочь была в восторге. Не скрою, я гордился ее удивлением и похвалами больше, чем когда ей нравилась моя статья или рассказ.
И после этого на ее глазах праздновать труса? Ни за что!
Я подозвал официантку:
— Принесите, пожалуйста, бутылку сидра, — попросил я.
— Зачем нам сидр? — возмутилась дочь.
— Может понадобится! — сказал я. Сидр разливают в толстые бутылки — «шампанки». Я недвусмысленно поставил бутылку, не раскупоривая, рядом с собой.
Ничего в кафе не случилось. Но с дочерью мы поссорились.
— Они тебя подкараулят, когда ты вечером выйдешь на набережную, — сказала она, когда мы доели ужин и ушли к себе. — Весь наш отдых пропал.
— Можешь не беспокоиться! Все хулиганы трусы! — сказал я.
— Трусы? Пусть трусы! Они и нападут на тебя вчетвером.
— Но я же не мог, чтобы при тебе звучала брань. Я бы себя перестал уважать… Хорош мужчина! Хорош отец!
Этот довод не возымел действия. Тогда я спросил ее:
— Ну вот, когда ты идешь из университета и вы наталкиваетесь на хулиганов… Как поступают твои спутники?
— Спешат перейти на другую сторону, — горько ответила дочь.
Психология человека, который привыкает переходить на другую сторону улицы, если видит, что на этой стороне неблагополучно, может жестоко подвести, когда дело дойдет до него самого. Никогда и ни за кого из осторожности не заступившись, он вряд ли сможет постоять и за себя самого. Трудно предположить, что ему в один миг удастся переломить уже сложившийся стереотип поведения, — такое благоразумие незаметно переходит в трусость.
Я не проповедую драчливость и грубую силу. Но бывают в жизни случаи, когда мужчина не смеет отвернуться, уклониться или промолчать. Если при нем оскорбляют женщину или обижают слабого, он обязан вступиться. Если он поступит иначе, его нельзя уважать. И он сам потеряет право на самоуважение.
Я задумалась, как я живу
Мне шестнадцать лет, учусь в десятом классе. Живу я в интеллигентной семье; мои родители врачи, честные, добрые, мягкие люди. Братьев и сестер у меня нет. Я воспитана, как говорят мои одноклассники, на музыке Чайковского, Баха, Глинки. В прошлом году окончила музыкальную школу.
Мне тяжело среди одноклассников. Нет, я не зазнайка (так никто не скажет), всегда первая предлагаю помощь, участвую в комсомольской работе. Ребята относятся ко мне, в общем, неплохо, хотя несколько отчужденно, а учимся мы вместе с третьего класса.
Я совершенно не могу слышать грубости. Иногда вечерами ко мне приходят одноклассницы, зовут гулять. И чаще всего я не иду потому, что на улице можно услышать всякую пошлость, гадость. Девочки обижаются на меня.
Сегодня пришлось услышать крепкое словцо. Я возмутилась, но одна девочка сказала, что подобные слова она слышит каждый день от пьяного отца. «Он издевается надо мной, — сказала она. — Ну и что? Ты забываешь, что не все живут хорошо, не у всех дома „спасибо, пожалуйста, извините“. И вот ты торопишься пройти мимо грубости, ты осуждаешь моего отца, не зная причин его поведения, не обращая внимания на то, что я все‑таки люблю его, ведь он мой отец».
Я задумалась, как я живу. В семье нежные отношения, разговоры на возвышенные темы. В семье я «доченька, Наташенька». Ни разу за всю жизнь голос на меня не повысили. Некоторые считают, в том, что я морщусь, как от боли, от любого нелитературного слова, виноваты мои родители. Я считаю, что это не справедливо. Почему я должна кричать: «Эй, ты, пойдем в буфет, пожрем, что ли!» И все‑таки я чувствую, что ребята в чем‑то правы. Но в чем? И в чем ошибаюсь я?
В двенадцатилетнем возрасте мне казалось, что все живут так, как наша семья. Потом я увидела, что это не так. Меня угнетает это. Мне кажется, что я живу, как под стеклянным колпаком, ничего не знаю о реальной жизни, о реальных человеческих отношениях. Иногда доходит до смешного: мне стыдно играть Чайковского…
Самое главное, мне поделиться не с кем. Ребята скажут, что это жизнь, а в жизни все бывает. Как это так — все?
НаташаЧем дальше уходит в прошлое моя молодость, тем дольше размышляю я над такими письмами. Не на все вопросы есть ответы. Да и с трудом найденный ответ — не истина в последней инстанции.
Посчастливилось тем, кто воспитывался в семье, где господствовали взаимное уважение, вежливость и деликатность. Тем, кто рос в семье, где родители и дети неизменно приветливы друг с другом, где никогда не звучало ни грубого слова, ни раздраженного ответа, где всем было интересно вести друг с другом «разговоры на возвышенные темы». Такие люди спустя долгие десятилетия вспоминают это, как величайшее благо. А в семье, где господствовал грубый, неуважительный тон, это тоже запоминалось на всю жизнь. Как душевная травма, от которой человек избавлялся годами, а иногда не мог избавиться и всю жизнь.
Двадцати шести лет от роду А. П. Чехов написал своему старшему брату, художнику Николаю Чехову:
«Воспитанные люди, по моему мнению, должны удовлетворять следующим условиям:
1) Они уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы…
2) Они сострадательны не к одним только нищим и кошкам. Они болеют душой и от того, чего не увидишь простым глазом. Так, например, если Петр знает, что отец и мать седеют от тоски и ночей не спят благодаря тому, что они редко видят Петра… то он поспешит к ним…
4) Они чистосердечны и боятся лжи как огня. Не лгут они даже в пустяках. Ложь оскорбительна для слушателя и опошляет в его глазах говорящего. Они не рисуются, держат себя на улице так же, как дома, не пускают пыли в глаза меньшей братии… Они не болтливы и не лезут с откровенностями, когда их не спрашивают… Из уважения к чужим ушам, они чаще молчат.
5) Они не уничижают себя с тою целью, чтобы вызвать в другом сочувствие. Они не играют на струнах чужих душ, чтоб в ответ им вздыхали и нянчились с ними. Они не говорят: „Меня не понимают!“ или „Я разменялся на мелкую монету!..“, потому что все это бьет на дешевый эффект, пошло, старо, фальшиво…
6) Они не суетны…
7) Если они имеют в себе талант, то уважают его. Они жертвуют для него покоем, женщинами, вином, суетой…
8) Они воспитывают в себе эстетику».
Для Чехова те качества, которые представляются иным помехой в отношении с окружающими — мягкость, вежливость, уступчивость, выдержка, чистосердечность, кажутся не недостатками, а ценностями. Эти ценности надобно завоевывать трудной работой самовоспитания. Если же эти качества даны домашним воспитанием, этому можно только радоваться.
Но как быть, если сталкиваешься с грубостью, услышишь бранные слова, видишь развязные манеры? Попробовать самому перенять эти манеры? Быть не таким, какой ты есть, а «казаться»? Казаться тем, кем быть тебе несвойственно?
Уважения товарищей таким путем не заслужишь. Неестественное поведение всегда воспринимается как фальшь, а если добиваться, чтобы это поведение стало привычным, ничего, кроме вреда, из этого не вышло бы. Внешнее поведение человека не безразлично по отношению к его внутренней сущности. Если человек деликатный, воспитанный, мягкий начнет употреблять грубые слова, попробует вести себя развязно, вряд ли это пройдет для него безболезненно. Можно и не заметить, как взятые напрокат грим развязности, маска фамильярности, костюм грубости прирастут к тебе, внешняя грубость почти с неизбежностью породит грубость внутреннюю, от которой не легко избавиться.
