Сергей Кургинян - Суть времени. Цикл передач. № 31-41
Подобного рода вещи улавливаются не классическим научным методом, который всегда строится на том, чтобы идти ко всё большей и большей абстракции — от частного к общему, оперировать некими понятиями и внутри этих понятий, наконец, построить модель, увидеть, что модель работает и обрадоваться тому, что ты от видимости перешёл к сущности. Этот метод очень важен, он очень интересен, он до сих пор остаётся основным, но таким методом невозможно схватить что-то, в чём, как мне кажется, есть наш единственный шанс сегодня.
Другой метод — феноменологический. Он не понятийный. И суть его заключается в том, чтобы каким-то специальным образом, которому, между прочим, ещё надо суметь научиться, потому что очень легко тут впасть в соблазн какого-то там дилетантизма и по любому поводу произносить определённые слова! Есть метод (он действительно называется именно схватыванием), при котором из гигантского потока жизни вдруг выхватывается нечто, что содержит в себе осевой, системообразующий смысл и, одновременно, понятием не становится.
То есть оно не нуждается во всё большей степени абстракции, оно продолжает оставаться абсолютно конкретным, но в этой своей конкретности оно одновременно является системообразующим. Потому что обычно-то считается, что для того, чтобы выйти на некие системообразующие понятия и с помощью этих понятий построить модель — нужно всё время освобождаться от конкретности, от частности.
А вот есть не научный, а феноменологический метод, в пределах которого не надо избавляться от всех этих конкретностей, мелких черт и всего, — а именно в совокупности всех этих мелких и крупных черт в целом, в этом единичном вы вдруг видите всеобщее.
Есть классическая триада: единичное, особенное, всеобщее. Единичным мы занимаемся в нашей обычной, частной жизни. Особенное в значительной степени является сферой культурных образов и всего прочего. Всеобщее является сферой высокой философской абстракции.
Так вот, это всё действует только в рамках понятийного момента. В феноменологическом методе (а это очень разработанный метод, и Гуссерль действительно в этом смысле великий феноменолог, и отнюдь не единственный из тех, кто это всё развивал, это целая школа), в пределах этой школы учат тому, чтобы внутри гигантского потока обычных конкретностей, обычных частностей, которые относятся только к миру единичного, вдруг схватить что-то такое, что, оставаясь единичным, является одновременно всеобщим и особенным. Или, точнее, является и особенным, и всеобщим.
Оно преодолевает фактом своего наличия вот эту альтернативу между единичным, особенным и всеобщим. Оно не нуждается в очищении для того, чтобы стать всеобщим. Более того, если начнёшь его чистить, оно как раз всеобщим и перестанет быть.
Вот такое и можно назвать феноменом, живой сущностью, которая во всей своей конкретности, во всей своей индивидуальности, во всей своей наполненности разного рода частностями, одновременно, именно через все эти частности несёт в себе всеобщую идею.
Если мир понятий — это мир такой чистой, конкретной, старой науки, то вот эти феномены — это как раз то, что присуще науке нового типа. Или феноменологи хотели бы, чтобы это стало основой науки нового типа.
Но, в любом случае, это то, что может связать между собой понятийный аппарат, аппарат естественнонаучных субъект-объектных исследований с другими аппаратами, в которых невозможно проводить эти субъект-объектные исследования, ибо то, что исследуешь, уже не является объектом. Оно не лежит перед тобой распластанное и готовое безропотно внимать тому, как ты именно его будешь исследовать. Оно на каждый факт исследования реагирует рефлексивно. Оно само есть субъект, который может обманывать тебя в ходе исследования или реагировать на твои исследования, как на вмешательство, и так далее, и тому подобное.
Вот для всего этого (а это очень большая часть интеллектуальной жизни, да и жизни вообще) понятия не годятся, а феноменология что-то тут может обнаружить и смоделировать через частное, которое одновременно является всеобщим.
Это та частность, которая одновременно является знаком надежды в нашей жизни. А мы должны признать, что в нашей жизни знаков надежды фактически нет, что жизнь — безнадежна. Она необратимо движется к очень быстрому и унизительному концу.
Вот внутри этого знаком надежды (для меня лично) является поразительное количество людей молодых и достаточно энергичных, тяготеющих к сложному, прорывающихся к сложному, требующих именно сложности, чувствующих, что «простота хуже воровства» и реагирующих на эту сложность не высоколобо-холодно, а тотально, чувственно — всеми собой.
В принципе это и есть уникальная способность русской культуры, которая должна была быть уничтожена в ходе регресса и погрома, осуществлённого по отношению ко всему идеальному Горбачёвым и Ельциным. В ходе всех этих страшных перипетий это должно было быть уничтожено. Причём, те, кто это уничтожали, заложили в модель уничтожения 1000 %-ю надёжность. Они прокатали это катком не один раз, а 10 или 100, для того, чтобы никогда ничего здесь больше не возникло. И нельзя сказать, что они были бездарны, не были тонки или действовали неграмотно. Всё они делали грамотно. Ничего тут не должно было остаться. А оно есть. И его много.
Я никогда не буду хаять Европу, западный мир, — это очень модное в почвенной среде и абсолютно, с моей точки зрения, бессмысленное занятие. В Европе есть много хорошего и интересного. Она отрегулирована. Она поставлена в некоторые, пусть холодные, но весьма небессмысленные рамки. А здесь этих рамок нет. Здесь беспредел носит циничный и отвратительный, и очень вульгарно-пошлый характер. Всё так.
И в этом смысле здесь хуже, чем в Европе.
Но в Европе при всех её плюсах есть один фантастический минус, который опять-таки феноменологически выносит Европе смертный приговор при том, что она инерционно всё ещё хороша. И она инерционно-то вроде бы движется по правильной траектории. Европа в том смысле, о котором я говорю, она мертва. Всё хорошо. Всё отлажено. Всё чётко. Всё отрегулировано.
И нельзя говорить, что это мелочи. Тьфу — наладить. Тьфу — отрегулировать. Столетия ушли на то, чтобы наладить, отрегулировать, построить этот механизм. Он очень силён. Не надо сбрасывать Европу со счетов.
Всё так, но количество людей, которые страстно, всем своим нутром, всей силой мозга и души рвутся к чему-то сложному, необычному, загадочному, выходящему за рамки существующих нормативов — хотят этого, требуют этого, жить без этого не могут — количество таких людей в Европе ничтожно мало. И каждый, кто там был, работал, наблюдал всё это, вёл соответствующие диалоги в разных интеллектуальных или культурных средах — каждый понимает, что это так.
В метафизическом воздухе современной Европы разлита скука, безразличие и отсутствие последней и окончательной страсти к сложному, к тому, что выходит за рамки и пределы.
Нет этого. Нет для этого главного — того, без чего ничто не может существовать. Нет для этого человеческого материала. Людей нет в достаточном количестве, наделённых теми качествами, которые я только что тут назвал. Всё остальное хорошо. А этого нет. И это смертный приговор.
При том, что, подчёркиваю, Европу никоим образом нельзя скидывать со счетов, она сильна, она ещё будет двигаться. Но в метафизическом, а потом и политическом смысле — это для неё смертный приговор. Эти люди ничего не могут. Они будут хорошо двигаться по инерции. По инерции они зайдут в тупик, а дальше из тупика они не выйдут, потому что они не изменятся. У них нет «изменялки» — этой способности кипеть, тянуться, рваться к чему-то сложному, нетривиальному, необычному, несущему в себе, если не последнюю и главную весть, то хотя бы надежду на какую-то подобную весть.
Здесь этого очень много.
Я постоянно убеждаюсь в этом, выходя перед спектаклями разговаривать со зрителями и оставаясь после спектаклей для того, чтобы говорить с ними по многу-многу часов.
Не должно быть в хорошо прокатанном с помощью всех этих катков, о которых я говорил, обществе, такого количества так тянущихся к сложному людей. В основном, между прочим, молодых.
Вот тут как-то были очень трогательные диалоги между Сванидзе и Каспаровым, в том числе по поводу того, что «а был бы ты не Сванидзе, а некто другой — Навальный — поглядели бы мы, какой бы был счёт, просто нас драться не пускают».
Сванидзе ещё: «Да-да. Только выйди ты на площадку, начни драться — ого-го что будет!.. Я посмотрю».
Тут есть одна недоговоренность. Одна маленькая неправда, которая фактически и обнаруживает суть ситуации. Это неправда, что Навальный или кто-нибудь ещё в русском интернете, победили. Русский интернет не принадлежит Навальному. Я не знаю, может быть, огромная часть этого интернета заполонена любителями порнографии или западных клипов. Я не знаю. Но тогда это и не Навальный. Да? Это что-нибудь совсем другое.
