Сергей Кургинян - Суть времени. Цикл передач. № 31-41
Существовало ядро в очень разных религиях, которое прятало внутри себя некую сокровенную тайну, согласно которой творец не всесилен — он лишь создаёт некий мир форм. Этот мир форм — есть некий остров в океане чего-то другого. Это другое называется «Иное» или «Абсолют». И что подлиным-то высочайшим субъектом является именно это «Иное» или «Абсолют», а вовсе не творец, который, как говорили гностики, «мелкий демиург, который создал злой мир».
Мы можем проследить влияние подобных, не очень афишируемых метафизик, во всех религиях: в православии, католицизме, — в любых ветвях христианства, хоть в протестантизме; в исламе. Да, в общем-то, и в религиях Востока: в индуизме, в буддизме, как это ни странно кому-то кажется, — там тоже всё это есть.
Вся эта религиозная метафизика держалась на так называемом принципе теодицеи — объяснении зла. Более графично назвать это оправданием зла. Но тут дело было даже не в оправдании, а именно в этом объяснении.
В этом смысле внутри каждой религии было три метафизики, если особенно речь идёт о монотеистических религиях, где всё создаёт Творец. Одна метафизика, которую можно назвать либеральной, гласила, что источником зла является свобода воли. То есть благость Бога, который, делая человека свободным, создаёт возможность его «уклонения ко злу». Эта метафизика в сознании людей прежних веков: 18-го, 17-го, 16-го, тем более ещё более ранних, занимала там 99 % всей метафизической территории. Оставшийся 1 % занимала гностическая метафизика, которая гласила, что дело не в том, что Богу нужно создать возможность для человека уклонения ко злу, и поэтому Он во благости Своей допускает зло. Она говорила: «Нет, просто сам этот бог — это жалкий демиург, который чего-то такое наковырял. А оно злое по своей сути. Злое именно потому, что он эти формы создал. (Это называется „вампиризм форм“.) Он создал вампиров в виде этих форм. И они терзают мир, делают его несправедливым, жестоким и так далее».
Когда я говорю — 1 %, я не вполне точен, потому что на самом деле надо было говорить — 0,99 %. Потому что 0,01 % занимал ещё один тип метафизики — по сути, почти симметричный гностическому. Согласно этой метафизике, существовавшей исторически, а не выдуманной в качестве какого-то новодела, в качестве фэнтези: «Да, творец создал некое ограниченное творение. Да, вокруг него есть предвечная тьма. Да, она грозит поглотить творение, но это не значит, что надо поклоняться предвечной тьме, Творец всё равно благ в том, что он это создал. Его мир — есть благой мир. Это своего рода остров, который надо охранять, и который всё время может быть сокрушён этими кипящими валами предвечной тьмы, которая бьёт в этот остров, как океан бьёт в скалы».
В 20-м веке, и только в 20-м веке, что-то случилось с оптимистической метафизикой, метафизикой, согласно которой зло — есть благо, ибо оно сотворено благим Творцом во имя свободы воли и свободы уклонения ко злу человека. Эта метафизика оказалась подорвана. И никто до конца не может сказать, как именно она была подорвана.
Называют это «теодицея после Освенцима». Вдруг оказалось, что зло может больше; что оно обладает собственной креативной силой; что говорить о том, что хозяином зла является всего лишь какой-то падший ангел, то есть тварь, вторичная по отношению к Богу, «обезьяна Господа Бога», что фактически Богом помыслено это зло, — что так говорить уже нельзя. То есть до сих пор большинство теологов так и говорит. Но просто в этом разговоре появились какие-то неуверенные, унылые обертона. Люди вроде продолжают это утверждать, и уже не верят в это.
И вот, когда схлынула эта теодицея свободы воли и соответствующая метафизика, которую мы можем назвать либеральной в каком-то особом смысле слова (подлинный либерализм всегда основан на культе свободы, здесь речь идёт о предельной свободе — свободе воли) — когда это всё схлынуло, вдруг оказалось, что метафизик-то две: гностическая и эта вторая, согласно которой мир благ, и творение носит благой характер, но оно постоянно атакуется какой-то могучей предвечной силой.
Теологи здесь всё время ссылаются на книгу «Бытия»: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездной». Знатоки древних языков и религиозных текстов утверждают, что «тьма над бездной» — это тьма предвечная, нетварная. Вот, есть некое нетварное, могучее начало, которое и сотрясает мир фундаментальным злом. Есть у этого зла хозяйка — это тьма предвечная.
Но, как говорит третья метафизика — не гностическая, а антигностическая, вся миссия человека и человечества в том, чтобы вместе с Творцом отстаивать остров блага от океана тьмы.
В этом смысле гностическую метафизику можно назвать чёрной, ибо она поклоняется этой тьме, как Абсолюту, Высшему и тому, что должно спасти от проявления.
А метафизику, которая отстаивает благое творение, признавая при этом, что оно — есть лишь остров, сокрушаемый волнами предвечной тьмы, надо назвать красной. Или хилиастической.
Вот эти две метафизики вдруг обнажились в 20-м веке на фоне какой-то уязвлённости сердца человеческого фактом масштабности зла, несводимости этого зла лишь к помыслу о свободе воли. Политически именно эти две метафизики, гностическая и хилиастическая, оформились в виде двух идеологем: фашизма и коммунизма. Оформившись же подобным образом, они столкнулись на полях России и на полях Второй мировой войны в целом в виде двух полярных, сосредоточенных, мобилизованных вер.
И если бы внутри коммунистической идеологии не было этой красной веры — хилиастической — то не сокрушила бы она «фашистскую силу тёмную». Она её потому и сокрушила, что была к этому метафизически предрасположена.
Мне скажут, что коммунизм является светским учением. И что в этом виде нельзя говорить о метафизике. А кто сказал, что светский человек лишён метафизики? Это, может быть, и есть самый фундаментальный вопрос современного мира. Обязательно ли светский человек является человеком, у которого нет метафизики?
Да, модерн предполагал, что именно таковым будет светский человек, хотя мы видим, что уже в основе того, что закладывалось в модерне, была какая-то сумасшедшая вера в счастье, разрывающая сердце Сен-Жюста и других.
Но ведь к этому всё не сводится. Имеем ли мы право говорить о светской метафизике? И имеем ли тогда возможность построить мост между метафизикой религиозной и метафизикой светской?
Мне кажется, что ровно в той степени, в какой во всех религиях существует хилиастический и гностический модусы именно как полярные антагонистические модусы, а не как что-то перетекающее друг в друга (не может перетечь друг в друга идея уничтожения царства форм и проявления в целом с тем, чтобы раствориться в великом Абсолюте — и идея Царства Божьего на Земле). Не могут эти две идеи никаким образом переплетаться друг с другом. Они есть полярные, крайние идеи. И только в качестве таковых их надо рассматривать.
Так вот, в такой же степени сегодня можно говорить и о светской метафизике. Потому что новая модель мира, в которой существует вот это «дарк», эта новая физическая модель, дополненная моделью превращённых форм и Танатоса, — вполне позволяет светскому человеку считать, что он является рыцарем развития.
Что развивается? Что есть развитие? — Усложнение форм, стремящихся от кварка к элементарной частице, от элементарной частицы к атому, от атома к молекуле, от молекулы к биологической клетке, от биологической клетки к разуму. И дальше.
Вот это явление всеобщего стремления к усложнению форм, этой воли к развитию, которую некоторые называют эмерджентностью, вот это стремление, оно по силе своей, по мощи своей носит вполне-таки парарелигиозный характер. Оно тоже грезит обо всём высшем. Это очень мощная, очень великая страсть.
И ей противостоит другая страсть. Если всё то, что проникнуто волей к развитию, волей к усложнению формы, волей «вперёд, вперёд, вперёд» — к восхождению по этим ступеням развития, и зажигает сердца одной страстью, — то воля к тому, чтобы этого не было, стремление к отрицанию высшего проявления этого восхождения истории, ненависть к истории, отвращение перед историей, ощущение истории как скверны, как порока, как отпадения — это ведь тоже очень мощная страсть.
Я уже говорил о том, что очень крупного консервативного философа Мигеля де Унамуно пригласили к себе для консервативной лекции фалангисты — это были радикалы внутри и без того достаточно экстремистского франкистского движения. И когда эти фалангисты приветствовали Унамуно своим знаменитым восклицанием «Да здравствует смерть!» (да простят мне, если я не правильно скажу по-испански: «Вив ля муэрте!»), — то Унамуно сказал, что, во-первых, в этом есть лингвистический парадокс, потому что нельзя говорить: «Вив ля муэрте!» — «Да здравствует!». Смерть не может здравствовать, ей это не свойственно. А во-вторых, он никогда не будет приветствовать волю к смерти.
